Алан Бринкли - Джон Фицджеральд Кеннеди

Среди многих негативных последствий поражения в Заливе Свиней не последнее место занимало ухудшение отношений с Хрущевым, которое не могло не оказывать влияния на подготовку к встрече двух лидеров в Вене. В Европе Кеннеди предстояло столкнуться со многими спорными вопросами, а наибольшую угрозу представлял спор о будущем Берлина. С самого дня окончания Второй мировой войны территория побежденной Германии была разделена на две области, контролируемые двумя принципиально различными политико-экономическими системами: три западные зоны оккупации под управлением Англии, Франции и Соединенных Штатов Америки и Восточная зона оккупации под управлением советской администрации. Постепенно эти временные границы приобрели более постоянный характер, что привело к образованию двух германских государств: на территории, оккупированной советскими войсками, была образована Германская Демократическая Республика, которую на Западе называли Восточной Германией, а на территории, оккупированной войсками США, Великобритании и Франции, — Федеративная Республика Германия, или неофициально Западная Германия. «Мы все знаем, что, возможно, Германия уже никогда не объединится в единое государство», — сказал Кеннеди в Париже [228]. Но будущий статус Берлина, расположенного в середине Восточной Германии и при этом разделенного на два города, оставался для коммунистического лагеря больным вопросом. Советские лидеры считали расчленение Берлина оскорблением, а правительство Восточной Германии оказалось в неприятной ситуации, так как ее граждане массово перебегали в Западный Берлин. Хрущев настаивал, что Берлин должен быть объединен под юрисдикцией Восточной Германии. Кеннеди хотел вообще не касаться этой проблемы, считая ее на тот момент неразрешимой. При этом оба лидера знали, что Берлин станет важнейшей темой для обсуждения на встрече в Вене, которую планировалось провести в июне [229].

Первой остановкой в поездке Кеннеди по Европе стал Париж. Когда вместе с президентом де Голлем он ехал по улицам города, его восторженно встречали французы. Как писала New York Times , «целый день эти два человека ездили по улицам Парижа, олицетворяя собой молодость и зрелость, величие и непринужденность, мистицизм рядом с прагматизмом и спокойствие рядом с бурной энергией» [230]. Грандиозный прием, устроенный в честь супругов Кеннеди, поразил не только французов, но и американцев. Газета Washington Post в упоении назвала его «непередаваемо изысканным», чему в немалой степени способствовала огромная популярность Жаклин Кеннеди среди французов [231]. Однако для Кеннеди было значительно важнее посоветоваться с де Голлем относительно того, как ему следует вести себя с Хрущевым. Французский президент настоятельно рекомендовал ему «показать, что мы не позволим изменить сложившуюся ситуацию. Любое отступление из Берлина, любая смена статуса, любой вывод войск… означал бы для нас поражение. Это привело бы к почти полной потере Германии». Это было не то, чего Кеннеди ждал от де Голля. Особенно ему не понравилось заявление де Голля, что если Хрущев хочет войны, «мы должны дать понять, что он ее получит» [232].

В неофициальной обстановке де Голль выразил весьма слабую уверенность в том, что Кеннеди сможет противостоять Хрущеву в Вене. Другие были настроены еще более пессимистично. Уильям Фулбрайт сказал, что его очень беспокоит вопрос насколько Кеннеди готов к этому саммиту [233]. Журналист Ричард Ровере заметил: «Очень может быть, что господин Хрущев не увидит в нашем молодом президенте всего того, что видят в нем Теодор Соренсен и Чарльз Болен» [234]. Дипломат Джордж Ф. Кеннан опасался, что Советы будут пытаться подорвать эту встречу, чтобы ослабить в общественном мнении «влияние и роль [Америки] в мире…, используя для этого массированную пропагандистскую кампанию, чтобы поставить в неловкое положение и дискредитировать американскую делегацию во время встречи в верхах» [235]. Сам Хрущев беспокоился, что президент начнет переговоры, исходя из «совершенно неправильных предпосылок» и повторит «многие ошибки» Эйзенхауэра, которые Хрущев определил, как «нежелание Эйзенхауэра идти на компромисс». Это, по словам Хрущева, будет «абсолютно неприемлемым» [236]. Между тем, как было известно лишь нескольким посвященным, у Кеннеди возобновились сильные боли. Ему приходилось долго лежать в горячей ванне, прежде чем он мог просто пройтись пешком или провести несколько часов сидя. В его ближайшем окружении опасались, что плохое самочувствие будет мешать ему вести переговоры [237].

Американский посол в СССР Ллевеллин Томпсон, предупредил Кеннеди, что Хрущев может принять одностороннее решение присоединить Западный Берлин к Восточной Германии, если переговоры по этой проблеме не дадут никаких результатов. По словам Томпсона, при таком развитии событий Запад попадет в крайне унизительную ситуацию, и возникнет реальная угроза войны. Томпсон предсказывал, что Хрущев, по меньшей мере, «наглухо закроет границу между восточным и западным секторами Берлина, чтобы остановить поток беженцев, с которым он больше не желает мириться» [238]. Президент же не был готов принимать решение по берлинскому вопросу. Кеннеди планировал вообще не касаться его в Вене, а отложить обсуждение, желательно лет на пять. Но его надеждам не суждено было сбыться.

Кеннеди и Хрущев прибыли в Вену утром 3 июня. Если приезд Хрущева привлек мало внимания, то внушительный кортеж Кеннеди собрал на улицах толпы ликующих австрийцев. Внутри американского посольства два лидера в течение нескольких минут без особого успеха пытались вести светскую беседу, после чего перешли к своему первому серьезному разговору на тему, которой посол Томпсон так настоятельно рекомендовал Кеннеди избегать. Это было сопоставление преимуществ коммунизма и демократического капитализма, довольно скучное занятие, которое, в полном соответствии с прогнозом Томпсона, ни к чему не привело. «Коммунизм существует и завоевал свое право на развитие», — утверждал Хрущев, отмечая, что бывший государственный секретарь Даллес «основывал свою политику на постулате о необходимости уничтожения коммунистической системы». Кеннеди ответил, что «Советский Союз искал возможности устранить свободные политические системы на традиционно связанных с нами территориях».

Хрущев заявил, что «идеи должны популяризоваться без использования оружия или вмешательства во внутренние дела других государств. Если коммунистические идеи распространятся в других странах, СССР будет счастлив, так же, как США будут рады распространению капиталистических идей». В конце разговора Кеннеди, говоря о политике СССР, употребил слово «просчет», которое Хрущеву очень не понравилось. В ответ советский лидер разразился гневной тирадой. Он сказал, что Кеннеди хочет, чтобы Советский Союз, «как послушный школьник, сидел смирно, сложив руки на парте». Хрущев настаивал, что «слово „просчет“ в данном случае просто неуместно». В целом, самым полезным в этом разговоре оказалось предложение Хрущева, что он «не будет пытаться убедить президента в превосходстве коммунизма, а президент не будет терять время на попытки обратить его в капиталистическую веру» [239].