Алан Бринкли - Джон Фицджеральд Кеннеди

«Я направляю вам это послание в тревожный час, когда над миром во всем мире нависла угроза. Против Кубы развязана вооруженная агрессия. Ни для кого не секрет, что вооруженные банды, вторгшиеся в страну, были подготовлены, снаряжены и вооружены в Соединенных Штатах Америки. Самолеты, которые бомбят кубинские города, принадлежат Соединенным Штатам Америки, бомбы, которые они сбрасывают, поставляются американским правительством. Все это вызывает справедливое чувство возмущения у советского правительства и советского народа» [206].

Ответ Кеннеди был одновременно уклончивым и вызывающим:

«Вы глубоко заблуждаетесь относительно событий на Кубе. В течение нескольких месяцев на острове росло очевидное сопротивление диктатуре Кастро… Как я уже ранее заявлял и повторяю сейчас, Соединенные Штаты не имеют намерения совершать военную интервенцию на Кубу… Воздерживаясь от военного вмешательства на Кубе, народ Соединенных Штатов в то же время не скрывает своего восхищения кубинскими патриотами, которые хотят, чтобы независимая Куба имела демократическую систему правления. Правительство Соединенных Штатов не может предпринимать никаких действий, направленных на подавление духа свободы» [207].

Поздно вечером после этой неудачи, все еще во фраке, который он надел вечером, отправляясь на прием в Конгрессе, Кеннеди вышел из своего многолюдного офиса, и целый час бродил по лужайке перед Белым домом. По словам Жаклин Кеннеди, он «вернулся в спальню Белого дома, где никого, кроме меня не было, и вдруг расплакался… разрыдался, закрывая лицо руками… Это было такое горе: его первые сто дней и все его мечты, и вдруг такой ужас. И… все эти несчастные, с их надеждами, все эти люди, которых ты отправил туда, обещая, что мы поддержим их, и что из этого вышло? Одних перестреляли как собак, других бросили в тюрьмы. А он так за них переживал…» [208]

На следующее утро у Кеннеди в Овальном кабинете первой была назначена встреча с сенатором от штата Теннеси Альбертом Гором. Гор позже вспоминал, что президент выглядел крайне взволнованным: «У него были взъерошенные волосы…, галстук сбился набок, он говорил слишком быстро и с необычной для него ожесточенностью, особенно о Лемницере. (Генерал Лайман Лемницер был председателем Объединенного комитета начальников штабов.) По-видимому, чтобы как-то оправдаться перед самим собой за совершенные ошибки, Кеннеди внушил себе, что его „подставили“» [209]. Следствием всех этих печальных событий была потеря его доверия к военным. Позже в тот же день он встретился с членами кабинета. Подождав, пока президент покинет зал заседаний, Роберт Кеннеди дал волю своему отчаянию. «Нам надо что-то делать», — сказал он коллегам. — «Все вы, светлые головы, втравили президента в это, и если вы сейчас ничего не предпримете, русские будут считать моего брата бумажным тигром». Именно этого, конечно, члены кабинета, из которых лишь несколько вообще слышали что-нибудь о планируемом вторжении, больше всего и боялись. Дин Раск, возможно, наименее эмоциональный из всех, похлопав рукой по пустому президентскому креслу, сказал: «Для нас сейчас нет ничего важнее этого человека. Этого человека мы должны спасти!» [210]

Публично приняв всю вину за провал операции на себя, Кеннеди в конфиденциальной беседе предложил Алену Далласу и Ричарду Бисселу подать в отставку. Ему также было необходимо как-то успокоить кубинских офицеров-эмигрантов, которые считали, что американский президент бросил их в беде. Он направил двух советников по латиноамериканским делам, Адольфа Берли и Артура Шлезингера, в Майами для встречи с кубинцами. («Это была не самая приятная миссия в моей жизни», — заметил Берли [211].) Но чиновникам среднего звена оказалось не по силам усмирить бурю гнева, и кубинских офицеров на самолете доставили в Вашингтон, где они встретились лично с президентом.

Кеннеди пришлось также объясняться с Эдлаем Стивенсоном, который, выступая в ООН, защищал высадку, хотя сам был против нее. С трибуны ООН он заявил, искренне веря в правдивость своих слов, что «Соединенные Штаты не предпринимали агрессивных действий против Кубы… Ни один американец не участвовал в военных действиях» [212]. Стивенсон пришел в ярость, когда узнал правду и понял, что его слова оказались ложью. «Он был вне себя. Он понимал, что случившееся — это отвратительное пятно на его, до тех пор безупречной, репутации», — вспоминал коллега. Стивенсон даже собирался подать в отставку, но потом передумал. Кроме того, Кеннеди должен был успокаивать Эйзенхауэра, упрекавшего его за то, что президент не выслушал все точки зрения: «Вам надо было всех собрать, все обсудить, и самому взвесить все „за“ и „против“» [213]. В какой-то мере Кеннеди подвело его отвращение к официальным собраниям.

После недели бурных дискуссий он согласился представить «Доклад о действиях в отношении Кубы», в котором, в частности, говорилось: «В настоящее время Соединенным Штатам не следует предпринимать военной интервенции на Кубе, но в то же время мы не должны предпринимать ничего такого, что препятствовало бы возможности военного вторжения в будущем» [214]. Однако президента ожидало еще одно унижение. В обмен на нескольких взятых в плен кубинских эмигрантов-десантников он должен был передать на Кубу американскую сельскохозяйственную технику [215].

«Кубинские события», — писал Шлезингер в своем дневнике — «создали… глубокое предубеждение против каких-либо рискованных действий… сейчас ощущается общее стремление избегать смелых решений во всех сферах деятельности» [216]. Настрой прессы был более критическим. В редакционной статье журнала Time читаем: «Первые сто дней президентства Джона Кеннеди завершились месяцем почти беспрецедентных в истории США политических провалов». В Палате представителей республиканцы провели полный рабочий день, критикуя президента за то, что страна «переходит от кризиса к кризису» [217].

Кеннеди бесстрашно признал публично свою ответственность за поражение — но за этим стоял самый черный период его президентства. Он изменил курс действий посреди битвы из страха раскрыть участие в ней Америки — участие, которое уже ни для кого в мире не было секретом. Он содрогался от мысли, что теперь его будут обвинять в пороке, к которому он относился с особым отвращением, — слабости. Кеннеди был раздавлен своим провалом. «Это самое ужасное событие в моей жизни», — признался он Никсону [218]. Но не только провал операции в Заливе Свиней угнетал его. Кеннеди не мог не думать о предстоящей встрече с Хрущевым в Вене, где ему предстояло обсуждать самую взрывоопасную проблему того времени — статус Берлина. Влиятельный журналист Уолтер Липпман, только что побывавший в Кремле, рассказал Кеннеди, что Хрущев настроен весьма решительно. Хотя Кеннеди иногда бравировал, угрожая вернуться на Кубу, он прекрасно понимал, что упустил эту возможность. «Есть большая вероятность того, что если мы двинемся на Кубу, — говорил он — Хрущев пойдет на Берлин» [219].