Захар Прилепин - Подельник эпохи: Леонид Леонов

Якобы Леонов однажды проезжал мимо чистопольского базара, где некий спекулянт торговал медом из огромной бочки. Леонов остановился, спросил, сколько стоит мед, и, не дожидаясь ответа, велел везти бочку к нему домой. Тем самым, утверждают пересказчики этой истории, писатель оставил весь город без меда. Все это будто бы происходило на глазах у целой очереди (выстроившейся, повторим, посередь многолюдного базара). И очередь эта безропотно проводила печальными глазами увозимую прочь бочку.

Для начала заметим, что воспоминаний о данном происшествии от лица очевидцев этой истории нет. В Чистополе, как было сказано выше, жили более двухсот литераторов, а еще целые театральные труппы, художники, прочий артистический люд, наконец, упомянутые нами друзья Леонова той поры — и никто из них не обмолвился о случившемся и словом.

История эта впервые прозвучала спустя девятнадцать лет после того, как нечто подобное случилось (или не случилось) в Чистополе. И пошла она в мир с действительно легкой, но не всегда умной руки поэта Евгения Евтушенко. В 1960 году он написал стихотворение, которое мы частично процитируем: «Я расскажу вам быль про мед./ Пусть кой-кого она проймет,/ пусть кто-то вроде не поймет,/ что разговор о нем идет./ Итак, я расскажу про мед./ В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,/ где голодало всё и мерзло,/ на снег базарный бочку выставили — / двадцативедерную! — меда!/ Был продавец из этой сволочи,/ что наживается на горе,/ и горе выстроилось в очередь,/ простое, горькое, нагое./ Он не деньгами брал, а кофтами,/ часами или же отрезами./ Рука купеческая с кольцами/ гнушалась явными отрепьями./ Он вещи на свету рассматривал./ Художник старый на ботинках/ одной рукой шнурки разматывал,/ другой — протягивал бутылку./ Глядел, как мед тягуче цедится,/ глядел согбенно и безропотно/ и с медом — с этой вечной ценностью — / по снегу шел в носках заштопанных. <���…> Но — сани заскрипели мощно./ На спинке расписные розы./ И, важный лоб сановно морща,/ сошел с них некто, грузный, рослый./ Большой, торжественный, как в раме,/ без тени жалости малейшей:/ “Всю бочку. Заплачу коврами./ Давай сюда ее, милейший./ Договоримся там, на месте./ А нука пособите, братцы…”/ И укатили они вместе./ Они всегда договорятся. <���…> Далек тот сорок первый год,/ год отступлений и невзгод,/ но жив он, медолюбец тот,/ и сладко до сих пор живет./ Когда к трибуне он несет/ самоуверенный живот,/ когда он смотрит на часы/ и гладит сытые усы,/ я вспоминаю этот год,/ я вспоминаю этот мед./ Тот мед тогда как будто сам/ по этим — этим — тек усам./ С них никогда он не сотрет/ прилипший к ним навеки мед!»

Имени «медолюбца» Евтушенко в стихах не называет, но много позже, на заре перестройки в журнале «Огонёк», Евгений Александрович прямо скажет, что прототипом стихотворения послужил именно Леонов.

Оставим эмоции в стороне и разберемся с этим текстом спокойно.

Итак, действие происходит зимой. Мы заметили, как Евтушенко, со свойственным ему прямым нажимом на слезные железы, пишет о художнике, который идет по снегу в заштопанных носках. (Видимо, решил медом поправить здоровье.)

Леонов жил в Чистополе с октября 1941-го до конца мая 1942-го. Потом еще дважды возвращался в город: в октябре 1942-го ненадолго наведывался к семье, а в июне 1943 года забрал жену и дочерей в Москву.

То есть Евтушенко, равно как и несколько пересказчиков этой истории, говорят о зиме 1941–1942 годов.

Тут придется вернуться к реалиям леоновской жизни той поры. Евтушенко о них, конечно, никак не знал, поскольку в пору пребывания Леонова в Чистополе было ему восемь лет, и находился он за тысячи километров оттуда.

Во-первых, Евтушенко пишет о «сановном» лбе «медолюбца».

В 1941 году Леонов никаким сановником не был, не считать же таковым сопредседательство в чистопольском филиале Союза писателей: тогда и Пастернак, тоже живший впроголодь в маленькой комнатке, может считаться сановником. Разве что саней с расписными розами Борису Леонидовичу, равно как и всем остальным, никто не предоставлял.

Времена, когда Леонов занимал хоть какие-то весомые должности, уже годы как прошли. Напротив, он был писателем, только что пережившим серьезную опалу, подобную которой, к слову, Евгению Евтушенко переживать не пришлось ни разу. Спектакли по пьесам Леонова не шли, книги по-прежнему не переиздавались. Характерный факт: осенью 1941-го Леониду Максимовичу отказали в подписке на «Правду» — слишком много чести для недавнего неблагонадежного.

То есть по статусу он ничем принципиально не отличался от любого гипотетического «художника», так же пришедшего за медом. Если только в худшую сторону.

В достаточно многочисленной переписке Леонова той поры мимолетно разбросаны детали полуголодной, без света (электростанция вышла из строя) жизни писателя и его семьи. Напомним, что у Леонова так и не нашлось денег для поездки в Ташкент: хотя в работе с Сергеем Эйзенштейном он был безусловно заинтересован.

Еще одна нелепая деталь в стихотворении: расплата за мед коврами. Мы уже цитировали выше письмо Леонова, где он рассказывал Эйзенштейну, что оказался в Чистополе вообще безо всего: без белья, без шубы, без записных книжек, без рукописей. Никаких ковров Леонов, конечно, в Чистополе не имел, зато в мемуаристке встречаются описания огромных зияющих дыр в полу той комнаты, где жили Леоновы: из дыры иногда вылезала любопытствующая крыса.

Крысы вообще были жуткой напастью в доме Леонова: достаточно сказать, что имевшаяся в наличии крупа хранилась в пакете, привязанном веревкой к потолку (потом так же, в подвешенном мешочке, будет спасать свой изюм от мышей ангел Дымков в «Пирамиде»).

Самое нелепое в этой истории то, что мемуаристы, даже бывшие в Чистополе в те же месяцы, ссылаются не на отдаленных хотя бы свидетелей этой пресловутой покупки, а на стихотворение всё того же Евтушенко.

Безусловно, допускается, что подобная история могла иметь место, но лишь с одной очевидной оговоркой — все детали ее очевидно лживы. Поэтический вымысел.

Допустим, Леонов однажды и купил на базаре мед: зима, заметим, в Чистополе была жутко холодной, с буранами и морозом до пятидесяти градусов. Самуил Маршак просил администрацию эвакуировать его вместе с семьей, так как боялся холода элементарно не пережить. Леонов к тому же только что переболел тяжелым гриппом, а следом заболели и жена, и еще малые дочери. Купил, да. Но уж точно не двадцативедерную бочку: зачем столько меда — это раз; и куда он ее дел, если ее никто у него дома не видел? Это два.

Наконец, кто ее, весом килограммов в четыреста, притащил на рынок, что за «спекулянт» такой? — тут же грузчики нужны!

Спустя двадцать лет эта история с покупкой меда неожиданно обросла красочными подробностями, и совесть нации со станции Зима смолчать не смогла, расписав былые дела в десятикратно, вернее, двадцативедерно преувеличенных пропорциях.