Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь

Бабушка от природы была женщина умная, ловила все на лету, хотя образование — церковно-приходская школа. У нее под подушкой лежал учебник математики: на сон грядущий школьные задачки решала. А однажды она, когда уехала с детьми в какое-то село, где ее поставили агрономом, освоила эту науку так, что тамошнее сельское хозяйство окрепло. Мама нам с Нанкой рассказывала: проснувшись ночью, часто видела мать спящей за столом. А на нем гора всяких книг, учебников…

Наша же мама любила только гуманитарные предметы и уроки танцев, которые были тогда обязательными. Учитель всегда показывал новый танец в паре с ней, потому что она никогда не наступала на ноги.

А страстью ее была музыка. Она пришла в музыкальную школу, будучи почти взрослой, заканчивая общеобразовательную. Училась у Вениамина Людвиговича Гауфлера. Гимназический друг Максимилиана Волошина, он был из крымских немцев. Жил в Берлине, получив там образование и статус профессора Берлинской консерватории, вернулся в Феодосию и основал существующую здесь до сих пор музыкальную школу.

Отношения мамы и Гауфлера были не просто отношениями учителя и ученицы. Они дружили. Он видел в ней дарование и готовил любимую ученицу в Одесскую консерваторию. Вениамин Людвигович приходил к маме домой и говорил бабушке: «Не заставляйте Симочку, уважаемая Татьяна Ивановна, заниматься бытом. У нее другое предназначение». Если бы не война, может быть, действительно мамина судьба сложилась иначе. Как, впрочем, у многих, кто пережил то время.

Мама с детства видела плохо, но очки носить отказывалась. Два раза Гауфлер покупал ей пенсне, но она по своей неприспособленности к повседневной жизни разбивала их чуть ли не в тот же день. Тогда он смирился и сказал: «Господь не хочет, чтобы вы видели, он хочет, чтобы вы чувствовали и слышали». Сам же Гауфлер пользовался слуховой трубкой, как Бетховен, и шутил, что это сходство примиряет его с недугом.

Разумеется, любимым маминым композитором стал Бетховен. У нас были ноты, подаренные Гауфлером: сонаты Бетховена с королевской печатью. С «Патетической» сонатой Бетховена мама выпускалась. Позже гауфлеровскими нотами с его пометками пользовалась в училище и в консерватории Надя. Потом они куда-то делись.

Мамина подруга, учившаяся тоже у Гауфлера несколькими классами младше, рассказывала: когда учитель занимался с мамой в классе, она, еще ребенком, сидела на полу под дверью и пребывала в каком-то эйфорическом восторге от звуков, наполнявших школу. Кроме мамы, так никто не играл.

Гауфлер часто баловал маму конфетами, говоря: «Симочка, не могли бы вы сбегать в кондитерскую за конфетами, ужасно хочется сладкого». Потом брал одну-две, а остальные незаметно клал маме в портфель.

До конца жизни мама помнила своего педагога и друга, и все, что он ей успел дать, осталось в ней навсегда. Помню, когда Надя училась в консерватории и у нее возникали трудности с каким-нибудь сложным местом в произведении, мама всегда точно подсказывала, как работать над пассажем. И всегда слышала, если Надя «гнала порожняк»: «Лучше вообще не садиться за инструмент, чем играть вхолостую».

В молодости до войны мама работала тапером: немое кино тогда еще демонстрировалось наряду со звуковым. Играла она и в ресторане старинной центральной гостиницы «Астория». Когда-то здесь останавливались богатые люди, привыкшие поглощать пищу и вести светские беседы под ненавязчивый аккомпанемент рояля. В «Астории» перед отправлением из Феодосийского порта в Константинополь жили будущие эмигранты. Оттуда и Деникин бежал…

В Новосибирске за инструмент мама садилась редко. Но если садилась, то сначала обязательно брала несколько аккордов, тихонько, едва прикасаясь, как будто вытирала пыль с клавиш. Потом клала руки на колени и слева направо просматривала клавиатуру, словно что-то искала. Убирала пюпитр, покусывала губы и немножко откашливалась, как будто собиралась петь. Мы с Нанкой замирали и боялись шевельнуться, чтобы не вспугнуть ее. После всех приготовлений она могла осторожно закрыть инструмент, погладить его и отойти, сказав: «Нет. Не хочу. Не буду». Но если решалась, то звучали тут и вальсы Шопена, и танго, и фокстроты. А однажды она запела блатную песню: «По тундре, по широкой дороге, где мчится поезд Воркута — Ленинград…» Мы с Нанкой подлетели и спрашиваем: мол, что это? Она улыбнулась и сказала: «Отец ваш любил ее…»

В Новосибирске в мамины обязанности входило мыть полы в спортивном и актовом залах. Коридоры первого этажа тоже были ее территорией. Вечером мы с Надей приходили в школу и делали существенную часть работы. Мама подносила нам ведра: «Нельзя девочкам носить тяжести, и вредно для зрения». Еще одно несчастье свалилось на наши головы: у мамы на руках от воды и резиновых перчаток началась экзема, мы долго и мучительно ее лечили. Никто не должен был знать ни про экзему, ни про то, что мама почти не видит, иначе и этой работы у нас не было бы.

Сначала мы очень уставали, но потом освоились, и стало легко: размах швабры выписывал лежащую восьмерку, ты был в середине этой восьмерки, и получалось, что один человек мыл дорожку шириной в пять-шесть метров. Мы с Нанкой были очень сильные и выносливые, хоть и худые как палки. Помню, на физкультуре я влезла по канату до потолка буквально в мгновение ока. Физрук подошел ко мне и спросил, могу ли я так сделать еще раз. Я сделала еще раз. Он попросил еще. Я сделала в третий так же быстро, как и в первый. Он послушал мое спокойное дыхание и отошел, надолго задумавшись о сюрпризах природы. Никто же не знал, что мы с Нанкой полы драим каждый вечер.

А Нанка, когда мыла полы, еще и пела. У нее был сильный красивый голос. Закончив Новосибирскую консерваторию по классу фортепиано, она даже хотела ехать в Москву, в консерваторию — учиться вокалу. И наверняка поступила бы, если бы сама не отказалась от этой мысли. Нужно было работать, пока учусь я. Голос у нее — в папину маму, в бабушку Шуру. Та пела в церковном хоре, хоть и партийная была. Говорят, был очень красивый голос, якобы сама Обухова сказала ей об этом. Обухова ведь наезжала в Феодосию и пела в церковном хоре. В Феодосии певица и умерла.

В пустом спортзале с высокими потолками Нанкин голос звучал мощно. Мы с мамой застывали со швабрами в руках. Голос был круглый, на высоких и низких регистрах приобретал незнакомый оттенок и вертелся у нее в горле, как огненное колесо. Арии из опер, написанные для разных тембров, Надя исполняла с легкостью. Когда она пела в спортзале, я выбегала на улицу и слушала, что там говорят под окнами. Окна были высоко, и люди подпрыгивали, чтобы увидеть певицу. «А что там?» — спрашивала я любопытствующих. «Концерт у них! Ништяково поет!» Я бежала к Нанке и сообщала, что «ништяк!». Здесь мы это слово встретили впервые. «Ништяк» — это «здорово».