Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь

Около колонки, под фонарным столбом, стоял грубо сколоченный стол, а на столешницу был прибит кусок гладкой фанеры. За этим столом собирались летом доминошники. В такие вечера хозяйки могли быть спокойны — мужья, пропадая в облаке папиросного дыма, до ночи «забивали козла» и оставались трезвыми. То и дело слышался мужской гогот и выстрелы костяшек. В застиранных майках, с потными плечами, на которых красовались синие татуировки, они хрипло кричали прокуренными глотками: «Рыба!» — и трепали за щеки стоящее рядом подрастающее поколение. Сложив руки под грудью, забыв про наполненные водой ведра, нежно наблюдали за азартными мужьями женщины. «Дуплись!» — надрывно требовал кто-то, женщины вздрагивали и, воспринимая крик как команду, подхватывали тяжелую ношу и покорно семенили к дому.

Доминошный стол сделал контуженный на войне дядя Федя, угрюмый одноногий мужик. В своем сарае он сколачивал ящики для фруктов и продавал на базаре. Смастерил и стол. Однажды вечером, когда стол был свободен от игроков, мы с девчонками приспособили его для сцены. Взбирались на него по очереди и пели песни. Совершенно неожиданно перед нами на костыле возник дядя Федя с палкой в руке и перекошенным лицом. Мы — врассыпную. Он — за нами. Бегал он по асфальту быстро, невзирая на возраст и одноногость, и палку метал довольно далеко. Чтобы дядя Федя не накрутил нам уши — чем он и славился, — спрятались в высокой траве и сидели там до темноты.

А потом стол кто-то спалил. Дядя Федя запил… Вечерами стало тихо у фонарного столба, зато чаще стали слышны из соседских окон скандалы и визги привычно поколачиваемых женщин.

В Феодосии вечером, когда рабочий народ, поужинав, готовился ко сну, мы, дети, сидя на теплых ступенях магазина, рассказывали друг другу на ночь страшилки: «И тут он вошел в черную комнату! А там… стоял черный-черный гроб! А в гробу… лежал черный-пречерный мертвец!» И, внезапно хватая друг друга за плечи, кричали, сами умирая от страха: «Отдай мое сердце!» Визг, писк, обиды, нервный смех, и вдруг ни с того ни с сего кто-то залихватски предлагал: «А давайте споем!» И мы начинали петь.

Не могу сказать, что это было слаженное, стройное пение. Не все обладали слухом и голосом, но петь — и громко — хотелось всем. Если кто-то врал слова или мотив, можно было просто зажать ему рот или заткнуть себе уши, и песня продолжала набирать обороты. Особенно мы любили цыганские песни, возникшие из странной смеси русской и тюремной классики:

В конце песни спонтанно рождался жгучий танец. Раздираемые желанием подражать взрослой страсти, мы били себя по ляжкам, груди, пяткам, трясли плечами.

Были песни и «жальные».

Помню, что Аза эта полюбила на свою погибель русого парня и зарезала его от ревности.

Потом бедняга Аза бросилась в реку, как водится в таких случаях у цыган.

Закончив песню, мы молчали и понимающе кивали головами: мол, с любовью не шутят, ясное дело.

В нашем репертуаре были песни и не столь душещипательные: «У моря, у синего моря», «Хмуриться не надо, Лада», «Опять от меня сбежала последняя электричка», «Черный кот»… Каждый хотел исполнить соло. Выходили на середину площади перед магазином (на нашу постоянную сцену) к фонарному столбу и, подражая любимым певцам, во все свои неокрепшие легкие горланили репертуар современной эстрады.

Моей коронкой было «Огромное небо одно на двоих». Подражая Пьехе, я поправляла на щеке несуществующий локон и делала французский акцент. Еще на славу удавалась мне песня из «Кавказской пленницы» про белых медведей. Я была внешне очень похожа на Наталью Варлей и, на зависть подругам, лихо танцевала твист.

У Нанки была одна любимая песня:

Одной рукой держась за столб, широко отбросив другую, Нанка накручивала круги и страдала нешуточно. То нежно касаясь столба кончиками пальцев, то вдруг резко выглядывая из-за него, как хищный зверь, то прислоняясь к нему спиной, она пела соседнему дереву, как будто там сидел ее любимый пацан. Это было эффектно, мне нравилась ее свободная манера держаться за столб, я гордилась ею. Уже тогда она пела лучше всех… Слушая ее, мы прекращали дурачиться и чувствовали себя глупыми, маленькими…

Песен мы знали много и пели до хрипоты. Когда «камерная сцена» нам надоедала, мы клали руки на плечи друг другу и так, обнявшись, растянувшись шеренгой, шли по Городку, горланя песни, как пьяные мужики. Внезапно появлялась какая-нибудь нервная тетка и, уперев руки в боки, громко советовала нам переместиться ближе к своим дворам и устраивать «кошачий концерт» там. Мы нехотя прощались, с досадой осознавая, что хоровое пение в нашем Городке не скоро будет востребовано и оценено по достоинству.

Если бы не моя учеба, может быть, Нанка стала бы певицей. Но она всегда взваливала на себя тяжелый конец бревна, а мне оставляла легкий. Теперь, выйдя замуж за шведа и живя в Швеции, работает с хорами, но сама не поет. Совсем не поет.

Около подземного перехода у метро «Алексеевская» наблюдаю такую картину: бежит здоровенный пес через всю площадь и со всего маху бросается на грудь бомжу. Начинает лизать лицо и радостно выть. Тот кричит своим дружкам: «Мужики! Рекс вернулся! Идите сюда!» Те подбегают и давай Рекса обнимать, трепать. Рекс тоже, надо сказать, в ласках не утончен и покусывает их, будь здоров, бомжи вскрикивают от боли. Потом один другого спрашивает: «Сколько у нас там бабла?» И, получив ответ, распоряжается: мол, этого нам не покупай, а купи Рексу то, что он любит. Во как!

Тут же еще одну картину вспоминаю. Рядом с нашим рынком, около магазина «Спорт», в ухоженном скверике, где гуляют прилично одетые люди, на скамейке лежит бомж. Голова его покоится на коленях женщины, которая… читает книгу. Рядом стоят пакеты с их тряпьем, он спит, она машинально перебирает его волосы и… читает книгу! Пробегают чистенькие дети, что-то кричат друг другу. Громко кричат. Она приставляет палец к губам и говорит им: «Тс-с!»