Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь

Мне захотелось достать мобильный и незаметно снять на видео эту пару, чтоб потом показать Катьке. Но женщина вдруг подняла глаза и посмотрела на меня. Взгляд был спокойный и чистый. Устыдившись, я прошла мимо.

В Городок приезжала мусорная машина. Она останавливалась между сараями. Из кабины выходил дядька замусоленного вида и, держа в руке большой колоколец, звонил в него изо всех сил. Люди тащили свои ведра и вываливали содержимое в кузов. Не все попадало в цель, кое-что оседало около машины, тогда водитель брал метлу или лопату и, бормоча себе под нос «каеха, раззява косорукая», собирал рассыпанное. Детвора, отталкивая друг друга, умоляла дядьку дать хоть разочек в жизни звякнуть колокольчиком. Дядька напрягал в раздумьях морщинистое лицо и неожиданно соглашался. Почти отрывая дверь машины, орава кидалась в прокуренную кабину и с потрескавшегося дерматинового сиденья цапала заветный колоколец. Сразу несколько рук держали деревянную ручку звонкого металла и расшатывали его веселый язык. В борьбе за право обладания этим музыкальным инструментом звук у нас получался тусклый и ленивый. Дядька с отвращением морщился и, не выдержав, пробирался через нас к своему скипетру со словами: «Цыц, хивря, смотри, как надо!»

Колоколец в его руке звучал так заливисто и звонко, что закладывало уши. Лицо его преображалось, освобождалось от морщин, в глазах появлялся покой. И казалось, нет в мире человека счастливее и чище, чем этот странный мусорщик, бьющий в свой медный, сияющий на солнце стакан.

Однажды в Швеции мы с Нанкой, гуляя по лесу, остановились у деревянного столба с надписью: «На этом месте в начале девятнадцатого века был казнен разбойник-душегуб из Варгорды». Надя рассказала мне историю этой казни.

В соседнем городе Алингсосе вынесли смертный приговор преступнику, убивавшему и грабившему людей на дорогах. Так как он был родом из Варгорды, то и повезли его на казнь в родной город. В лесочке на поляне собрался народ. Дело было весной. В телеге привезли преступника в наручниках. Спокойно выслушав приговор, он выпил бутылку вина, востребованную им в качестве последнего желания, и смотрел на толпу с любопытством. Вдруг взгляд его остановился на цветке, росшем неподалеку. Он нагнулся, сорвал цветок, стал рассматривать и внезапно изумленно воскликнул: «Какой он красивый!» Толпа ахнула. Через минуту ему отрубили голову и бросили в телегу между ног обезглавленного тела. Рука казненного по-прежнему крепко держала цветок.

В память об этом событии жители поставили на месте казни деревянный столб. А записал историю судебный писарь, и документ этот сохранился.

Жили-были два брата, Чама и Лева. Два алкаша. Наверное, им было лет под пятьдесят. А может, меньше. Или больше. Никто не знал. Было непонятно, кто из них Чама, а кто Лева, — похожи как две капли воды. Выяснялось это только тогда, когда один другого называл по имени. Мы видели их, когда они приходили к рыбакам на берег или сидели с мужиками на Мосту около магазина, где всегда собирались пьяницы. Их всегда можно было узнать издалека по силуэту: голова к голове, а ноги разъезжались. Вместе они похожи были на большую печатную букву «А».

Мы братьев не боялись, по-своему даже любили. Они были свои, наши. Какая-нибудь мамаша могла сказать своему дитяти: «Дашь мне конфетку? Не дашь? А Чаме с Левой дашь? Молодец, сынок! Добрый мальчик!» Чама с Левой от конфетки приходили в восторг и начинали дробно смеяться, морща носы и оголяя пустые десны. Мужики всегда угощали их папиросами, и те деловито закладывали курево за уши про запас. Продавщицы бочкового вина или пива наливали им всегда бесплатно. Напившись, братья спали в обнимку где-нибудь в кустах, и никто их не обижал, никто не отбирал мелочь. Они были безобидны, хоть и не совсем в своем уме. Как обезьяны, отряхивали друг друга, расчесывали, вынимали соринки из глаз. Их отношения строились на взаимной любви, которая окружающих обезоруживала и, как ни странно, делала добрее.

Позже мы узнали, что во время войны Чама и Лева оказались в партизанском отряде. Немцы схватили братьев и мучили на глазах друг у друга, добиваясь от них сведений о местонахождении партизан, но те так ничего и не рассказали. Каким-то чудом они выжили. Потом спились и потеряли разум. А любовь осталась.

Вот такие Чама и Лева жили рядом с нами в одном городе Феодосии… Вот такая сказка.

Набережная в приморских городах — самое любимое место всех приезжих и местных жителей. Днем она ничем особенным не отличалась от других улиц города. Народ торопился на прогулочные катера, на пирсе удили рыбу сонные рыболовы и мелкий улов бросали кошкам. У ротонды фотографировались дети в панамках, влюбленные в соломенных шляпах, целые семьи в картонных козырьках на резинках. Голос рупора настойчиво и неотвязно приглашал на экскурсии.

На набережной стояли удобные скамейки, на них сидели в основном местные жители пожилого возраста. На дамах можно было увидеть шляпки и даже кружевные перчатки. Пенсионеры беззастенчиво вытягивали подагрические ноги, на правах хозяев клали перед собой — опасно для прохожих — свои отполированные палки и кормили голубей, вглядываясь бесцветными глазами в морскую даль. Здесь же кто-то играл в шашки, кто-то — в шахматы. Всё, как всегда. Но вечером набережная менялась.

С сумерками она становилась все оживленнее. Включались желтые фонари, на черном масленом море подсвечивались корабли, стоящие на рейде, и весь живой люд нескончаемым потоком начинал дефилировать по набережной. Морской воздух перемешивался с ароматом духов, опьяняя старых и малых.

Мама встречала здесь своих приятельниц, начиналась нескончаемая беседа, а мы с Нанкой рассматривали проходящих мимо красавиц. Женщины были похожи на ярких райских птиц. Струились платья всевозможных фасонов и расцветок, туфли и босоножки звонко цокали в разных ритмах, привлекая взгляды и без того радостно возбужденных моряков, сошедших наконец-то на берег. Моряки ходили по набережной небольшими группами или шеренгами и синхронно поворачивали головы на любой женский щебет. Штатские мужчины при вечернем освещении фосфоресцировали своими белыми рубашками и зубами. Всюду смех, блеск глаз, готовность влюбиться сию минуту раз и навсегда.

Феодосийские девушки всегда славились среди приезжих яркостью и красотой, неплохим матросским юмором и умением выживать в любой шторм. Все выходы «в свет» — это попытка уехать из Феодосии навсегда. Лучше в Москву. Можно в Ленинград. На худой конец, в Киев или Одессу. Многим это удавалось, и никто не жаловался. Те, кто оставались, работали в лучшем случае в библиотеке, музеях, остальные — на табачной или чулочной фабриках.