Ариела Сеф - Рожденная в гетто

Эдуард преклонялся перед красотой, и три русские подруги Лена, Неля и Ариела, как три чеховские сестры, часто сопровождали его в ресторан и в кабаре. Он очень гордился таким цветником, такой красотой, но самым красивым был он сам. Весь Saint Germain знал его, и когда Эдуард входил в ресторан Lipp, публика оживлялась, хотя там бывали и Мендес Франс, и Миттеран до президентства, и Франсуа Жиру, и все знаменитости мира. Часто бывал Ромэн Гари. В последний год жизни Гари мы несколько раз бывали там с Эдуардом и моей приятельницей из Америки, Леной Щаповой – Де Карли – поэтессой, бывшей женой Лимонова, описанной в «Я – Эдичка!». Она входила довольно бедно одетая, но с длинным мундштуком, в огромной ковбойской шляпе, тонкая, высокая, голубоглазая, и зал поворачивался. Тогда Эдуард ее познакомил с Гари. У них даже был недолгий роман.

В конце жизни Эдуард очень болел. Но юмор все не покидал его. Он одолжил одному художнику тысячу франков. Тот обещал их вернуть на следующий день. Естественно, он не вернул их ни на следующий день, ни через месяц, ни через два, и, завидев Эдуарда, переходил на другую сторону улицы. Тогда однажды Эдуард специально подошел к нему и стал горячо благодарить.

– За что вы меня благодарите?

– Спасибо, что вы у меня попросили только тысячу. Если бы вы попросили две, я бы вам их тоже дал.

Когда он уже был очень болен, начал изучать японский язык. Все спрашивали:

– А зачем?

Он отвечал:

– Потому что мне это уже никогда не понадобится.

Мой будущий муж Роман Сеф много рассказывал о каком-то Андрее из Парижа, который провел в России более двадцати пяти лет, и все в основном в тюрьмах и лагерях. Так как он много рассказывал о самых необыкновенных людях, включая японских главнокомандующих, наследных принцев, шофера Гитлера, видных бандеровцев, прибалтийских партизан – «зеленых братьев», то Андрей как-то и не запомнился мне. Но вот мы в Париже, с небольшими деньгами сидим в скромном итальянском ресторанчике, и Сеф все названивает и названивает этому Андрею, хочет увидеться. Я решила, что телефон давно изменился. Но вдруг удача – попадаем на него. Через час Андрей примчался на Rue des Cannettes, в Saint Germain des Pres, где мы его ждали.

Я увидела невысокого пожилого, но очень живого мужчину с маленькими усиками, почти лысого; несколько оставшихся волос набриолинены до блеска. Глаза голубые, живые, говорит очень часто на плохом русском и переходит на замечательный французский, что-то обсуждает с официантом, критикует еду, ведет себя шумно. Настоящий Titi parisien [18] . Радуется, ругается по-русски матом, это единственное, что он произносит в правильных падежах, тут же переходит на французский. Какой-то гиперактивный. Шутит, хлопает Романа по плечу. Я насторожилась. Наконец говорит, что это слишком «скромны мест» , и хочет отвезти нас уже совершенно сытых поесть устриц в «шикарн рэсторан» . Он не дает нам заплатить, расплачивается сам, чеком. И мы едем в его, ручной сборки, английском автомобиле. Он зовет нас в чудесный бар, где все его друзья. Я решила лучше им не мешать. В четыре часа утра является Сеф и рассказывает, что сначала они были действительно в шикарном кабаре, где Андрей заказывал только шампанское, причем кричал, что он князь, затем переехали в какой-то захудалый бар, где якобы были его « друзя »; никого, кроме двух старых шлюх, там не было, и те выставили Андрюшу на шампанское. Доехали обратно с трудом.

На следующий день Андрей приехал за нами очень рано и повез смотреть город, в который он был влюблен. В Париже он знал все уголки, где кто и когда жил, все памятники, историю Парижа и не только Парижа. Он оказался высокообразованным, культурным человеком, но говорил иногда пошлости, часто странно шутил и превращался вдруг в пошлого коммивояжера. Это сочетание в нем было совершенно органично. Он водил нас по дорогим ресторанам, угощал коньяком своего года рождения (1913) и через несколько дней пригласил к себе в ателье, особняк, который Ле Корбюзье построил своему другу Жаку Липшицу и его красавице жене Берте, маме Андрея. Мы увидели неправдоподобное строение. Типичное здание Ле Корбюзье с двумя огромными мастерскими высотой метров десять – двенадцать.

Только одна стена между этими двумя смежными помещениями была кирпичная; все остальные почти целиком из стекла и соединены между собой, как витражи, свинцовыми перегородками. В садике с вековыми деревьями вдоль дорожки стояли блюдца с едой и молоком для кошек. Когда щелкнул замок и открылись тяжелые высокие ворота, появились самые смелые кошки-оборванки. Остальные были дикими и являлись только в его отсутствие. В самом доме, в мастерских был собачий холод, запылившаяся скульптура, замечательное освещение, оставшееся еще со времен постройки, и куча хлама, ящиков, старых кастрюль, коробок неясно с чем, колченогие стулья и облезлый комод, который, кстати, теперь стоит отреставрированный у меня. На площадке между первым и вторым этажами была маленькая комнатка с узкой кроватью, этажеркой с книгами до потолка и стул. Очень аскетично. Это раньше, в детстве, была спальня Андрея. Сейчас из-за экономии топлива он в ней не живет. Чтобы попасть на второй этаж, желательно быть трезвым и не страдать головокружениями – настолько лестница была крутая и винтообразная.

На этом этаже жилое помещение: огромная комната с вечно тлеющей печкой-буржуйкой и рядом ведро с углем и связка дров. В центре – крестьянский стол Жака и замечательные испанские стульчики, воспроизведенные на всех фотографиях его ателье. На столе чайники, тарелки. Все, правда, чистые; часть огромных окон треснуты и заклеены скотчем. На всех стенах абстрактные рисунки его матери и какой-то гипсовый слепок Липшица на колченогом столике, под ножки которого была подложена бумага для равновесия. Везде натыканы журналы, газеты; несколько шкафов с книгами: отдельно французская и русская классика и отдельно книжки о спецслужбах, особенно о КГБ. За большой комнатой была маленькая спальня матери. В ней стояла огромная кровать, этажерочка и сломанная прикроватная тумбочка – она же столик для шитья, со множеством ящичков. Больше ничего. Лежанка Андрея стояла рядом с буржуйкой в так называемой гостиной. Горячую воду он грел на той же буржуйке в ведре. На маленькой кухне запасы сгущенного молока и консервов приблизительно на год. Нищета полная, и только с плоской крыши чудесный вид. Тут же растущая липа и каменные скамейки для гостей. Когда-то там были знаменитые вечеринки художников.

Приходили Модильяни, Сутин, Кремень, Кикоин, Цадкин, Бранкузи, Макс Жакоб, Мария Васильева – всех не перечесть. Вся Ecole de Paris [19] .

Модильяни даже написал портрет Андрюшиной мамы с Липшицем именно в этот период и успел подарить им подкову на счастье, которую Андрей показал нам в этот вечер. Он мне много раз говорил об этой картине, но увидела я ее совсем недавно: на выставке Модильяни в Пушкинском музее в Москве.