Андрей Кручинин - Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память

Как командующему армией я приказываю Вам всеми средствами бороться с политиканством и ложным демократизмом и выбросить из состава армии те элементы, которые являются по существу предателями и изменниками, иногда не отдающими себе отчета в этом».

Старший брат Пепеляева, омский политик, похоже, невысоко расценивал интеллект генерала. «Пепеляев, – писал о последнем через несколько лет Вологодский, – всегда был человеком невежественным в общих вопросах хозяйственной, экономической и финансовой жизни страны и крайне наивным в вопросах политических. Об этом мне говорил как-то в интимной беседе со мной его брат Виктор Н[иколаевич] Пепеляев. Он как-то, когда на Урале наша армия дрогнула, а Гайда затеял какую-то авантюру, сказал мне “я должен поехать к Анатолию, поставить его в курс наших течений, а то я боюсь, что, всегда разбирающийся в политических вопросах плохо, он попадет под чье-нибудь дурное влияние. Время от времени его надо информировать, а мне он верит безусловно”». Возможно, что и лозунги «народовластия, народоправства» стали следствием чьих-либо влияний, а не были выношены сибирским героем. Но вопрос о политической составляющей той борьбы, которая развернулась под верховным управлением адмирала Колчака, независимо от пепеляевских требований представляется слишком серьезным, чтобы оставить его без внимания.

Нам все-таки трудно признать полную правоту генерала Пепеляева, утверждавшего, что «нельзя рассчитывать на идейную победу над большевизмом до тех пор, пока к этому не приступит само общество»: идейная борьба идет в лучшем случае рука об руку с вооруженной, обычно же отстает от нее, и в России, освобожденной штыками русских войск, изживание большевизма было бы скорее всего вопросом не слишком продолжительного времени. Тем не менее понятна обеспокоенность Пепеляева «апатией общества к делу возрождения России» – «тыл загадочно молчит, борьбу с большевизмом ведет лишь одно правительство и люди, к нему примазавшиеся, деятели минуты и материальных интересов». Вряд ли последнее обвинение справедливо, и весьма вероятно, что оно стало следствием целенаправленной идейной обработки порывистого генерала его «революционно-демократическими» друзьями; но негодование по адресу «гнилого тыла» было свойственно отнюдь не ему одному и имело определенные основания.

Представления о тотальном, всеобъемлющем и всепроникающем характере развертывавшейся борьбы, несмотря ни на что, оставались чуждыми русскому обществу. Нечто подобное наблюдалось и в годы Великой войны, вызывая тогда же горькие обсуждения в Совете министров: «… У нас кричат – все для войны, но от удовольствий и пьяного времяпрепровождения отказаться не желают добровольно…» Похожие чувства звучат и в 1919 году в письме офицера-фронтовика: «Неужели не найдется у вас там в тылу человека граждански мужественного, который не убоится крикнуть во всю глотку всем этим тыловым негодяям, забывшим фронт и тех, за спиной которых они спокойно устроились, что пора проснуться, прекратить вакханалию, веселье в кабаках и личные дрязги и интриги из-за теплых местечек!» Но и не обращаясь к столь крайним проявлениям душевной глухоты и безразличия к русской трагедии, стоит задуматься, насколько серьезно подходили к идущей войне и необходимому напряжению всех сил общество, да и правительство адмирала Колчака?

Вопрос не так прост, как может показаться на первый взгляд. По отношению к местному самоуправлению или организации промышленности «либерализм» Колчака и его кабинета представляется не слабостью или непониманием серьезности обстановки, а принципиальным выбором, ставкой именно на то, что свободные народные силы самою этой свободой будут противостоять наступлению большевицкого государства и дезорганизующим тенденциям по эту сторону фронта. Надеждам не суждено было сбыться, но выбор Колчака из-за этого не должен быть ошельмован как слепота или слабоволие.

С другой стороны, подчас действительно кажется, что Российское Правительство не до конца понимало относительную важность рассматриваемых вопросов и тратило время, силы и средства на мероприятия, которые вполне могли быть отложены до конца войны. Вряд ли можно как-либо иначе расценивать, например, учреждение 19 августа 1919 года должности «инспектора военно-спортивных обществ» для каждого военного округа и штатов соответствующих управлений. Сомнительными кажутся и шаги в области образования и науки, в которых допустимо увидеть потакание «областническим» амбициям сибирской «общественности».

Оговоримся: сами по себе открытие Иркутского Государственного Университета (в составе историко-филологического и юридического факультетов, к которым в перспективе должны были добавиться физико-математический и медицинский) или Института исследования Сибири в Томске (Средне-Сибирское и Дальневосточное отделения, отделы: географический, бальнеологии и курортоведения, естественно-исторический, промышленно-технический, историко-этнографический и статистико-экономический) не могли бы встретить возражений. Однако сроки, в которые предполагалось разворачивание этих научных учреждений – постановление об Университете было принято 26 апреля, об Институте – 28 июня 1919 года, – в сопоставлении с картиной борьбы на фронте вызывают сомнения в их целесообразности для переживаемого момента. Трудно отвергнуть предположение, что сибирские патриоты, в том числе из состава Совета министров, поспешили воспользоваться пребыванием столицы в Омске для мероприятий, проводимых в местных сибирских интересах.

С другой стороны, работа интеллигенции в таких учреждениях была с государственной точки зрения, конечно, намного предпочтительнее, чем ее обращение к политиканству в составе земств или иных организаций, как мы знаем, нередко приобретавших в 1918–1919 годах явную «революционно-демократическую» окраску. Да и кроме этого тыловое население было охвачено комплексом мер, в которых и проявилась степень понимания Колчаком тотального характера войны.

Прежде всего, конечно, речь должна была идти о постановке в строй всех имевших военное образование. Этому был посвящен указ Верховного Правителя от 13 марта 1919 года, которым объявлялось о незамедлительной (в недельный срок) явке и постановке «на особый учет» «всех генералов, адмиралов, штаб– и обер-офицеров, почему-либо до сего времени не поступивших на военную или морскую службу, всех отставных генералов, адмиралов, штаб– и обер-офицеров, всех офицерских чинов, находящихся на службе вне военного и морского ведомств, а равно освобожденных от призыва или уволенных от военной службы за болезнями или освобожденных согласно “Временного Положения об изъятиях, отсрочках и льготах по отправлению воинской повинности”»; то же касалось «всех военных врачей, медицинских и ветеринарных, и военных чиновников подобных указанным для офицеров категорий». Кроме того, 4 марта и 3 апреля «все молодые интеллигентные силы страны были призваны в ряды войск для вооруженной борьбы с большевизмом», и ожидавшийся в связи с этим отток служащих из гражданских учреждений заставил прибегнуть к такой мере, как введение «всеобщей гражданской трудовой повинности».