Елена Прокофьева - Лучшие истории любви XX века

Вряд ли чувство Маяковского к Веронике было серьезным. Да, он желал ее и восхищался ее красотой. Он говорил: «Когда она входит в комнату, все становится светлее». Но на самом деле Владимир рвался в Париж, к Яковлевой. И настаивать на том, чтобы Полонская бросила мужа и вышла за него, Маяковский стал, только когда услышал о замужестве Татьяны.

Что стало истинной причиной его самоубийства?

Вряд ли можно назвать что-то одно. Любовные неудачи с Яковлевой и с Полонской, конечно, сыграли свою роль. И участившиеся болезни. И ужас перед надвигающейся старостью: ведь он боялся старости, называл ее «смерть в рассрочку», говорил: «Смерть не страшна, страшна старость, старому лучше не жить». Вроде бы бояться старости ему было рановато… Но Лиля Брик, которая знала его лучше, чем кто бы то ни было другой, как-то сказала: «Маяковский все переживал с гиперболической силой – любовь, ревность, дружбу». И предвкушение старости – тоже.

Однако главным для Маяковского всегда было его творчество. Он ушел, когда понял, что его вот-вот свергнут с поэтического Олимпа. Ушел из жизни, чтобы остаться в поэзии.

Официально он еще оставался главным певцом Революции. Но властьпредержащие уже начали проявлять холодность, чуткие подхалимы это приметили, а все, кто искренне не принимал поэзию Маяковского, наконец смогли об этом сказать: еще не «во весь голос», но все же – вслух. Во время его творческих вечеров зрители откровенно зевали, а то и освистывали поэта.

В начале 1930 года была организована выставка, посвященная двадцатилетию творческой деятельности Маяковского. Он к ней готовился как к празднику, сам придумал оформление, отбирал плакаты из «Окон РОСТА», которые считал образцовыми для своего творчества. На выставку пришла восторженная молодежь, но вот собратья по перу не явились выразить почтение «пролетарскому поэту». «Ни одного представителя литературных организаций не было, – вспоминает А.Т. Бромберг. – Никаких официальных приветствий в связи с двадцатилетием работы поэта не состоялось». Обиженный Маяковский заявил во всеуслышание: «Нет писателей? И это хорошо! Но это надо запомнить».

Сходная ситуация повторилась, когда выставка переехала в Ленинград: на открытии не было руководителей ЛАПП. «Никогда не забуду, – вспоминала поэтесса Ольга Берггольц, – как в Доме печати на выставке Владимира Владимировича «Двадцать лет работы», которую почему-то почти бойкотировали «большие» писатели, мы, несколько человек сменовцев, буквально сутками дежурили около стендов, физически страдая оттого, с каким грустным и строгим лицом ходил по пустующим залам большой, высокий человек, заложив руки за спину, ходил взад и вперед, словно ожидая кого-то очень дорогого и все более убеждаясь, что этот дорогой человек не придет».

В. Маяковский на книжном базаре среди красноармейцев. 1929 год

Владимир Владимирович в это время действительно был одинок: Лиля и Осип Брик уехали в Лондон, Маяковский остался без привычной поддержки. К тому же расстались они практически в состоянии ссоры. Навещая мать Маяковского перед отъездом, Лиля сказала: «Володя стал невыносим. Я так устала! Мы с Осей решили съездить в Лондон к маме». Если бы Лиля находилась рядом с ним, наверняка все бы обошлось. Она умела справляться с его депрессивными порывами. Но ее не было…

За четыре дня до смерти Маяковский выступал перед студентами-экономистами. Выступление превратилось в настоящую катастрофу.

Анатолий Мариенгоф вспоминал:

«Маяковский закинул голову:

– А вот, товарищи, вы всю жизнь охать будете: «При нас-де жил гениальный поэт Маяковский, а мы, бедные, никогда не слышали, как он свои замечательные стихи читал». И мне, товарищи, стало очень вас жаль…

Кто-то крикнул:

– Напрасно! Мы не собираемся охать, – зал истово захохотал…

– Мне что-то разговаривать с вами больше не хочется. Буду сегодня только стихи читать…

И стал хрипло читать: «Уважаемые товарищи потомки! Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне, Наших дней изучая потемки, вы, возможно, спросите и обо мне…»

– Правильно! В этом случае обязательно спросим! – кинул реплику другой голос…

Маяковский славился остротой и находчивостью в полемике. Но тут, казалось, ему не захотелось быть находчивым и острым. Еще больше нахмуря брови, он продолжал: «Профессор, снимите очки-велосипед! Я сам расскажу о времени и о себе. Я, ассенизатор и водовоз…»

– Правильно! Ассенизатор!

Маяковский выпятил грудь, боево, по старой привычке, засунул руки в карманы, но читать стал суше, монотонней, быстрей. В рядах переговаривались. Кто-то похрапывал, притворяясь спящим. А когда Маяковский произнес: «Умри, мой стих…» – толстощекий студент с бородкой нагло гаркнул:

– Уже подох! Подох!..»

Домой Маяковский вернулся совершенно разбитым. Последующие дни ходил мрачный, погруженный в себя. Видимо, он уже обдумывал самоубийство. Во всяком случае, предсмертную записку он написал 12 апреля, а потом прожил еще два дня.

«Всем

В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля – люби меня.

Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо.

Как говорят —

«инцидент исперчен»,

любовная лодка

разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

и не к чему перечень

взаимных болей,

бед

и обид.

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский.

12/IV-30 г. Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным. Сериозно – ничего не поделаешь. Привет. Ермилову скажите, что жаль – снял лозунг, надо бы доругаться. В столе у меня 2000 руб. – внесите в налог. Остальное получите с Гиза. В. М.»

Знаменитое это письмо выглядит пугающе несерьезным. Словно писал ребенок, желающий «умереть всем назло», а потом из гроба посмотреть, как эти «все» будут плакать. Он даже хотел «доругаться» – словно надеялся, что после самоубийства воскреснет.

Лиля Брик. Рига. 1921 год.

Суицидальные настроения у Владимира Владимировича случались и раньше. Еще в 1915 году в стихотворении «Страсти Маяковского» он писал: «А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою. В бессвязный бред о демоне растет моя тоска. Идет за мной, к воде манит, ведет на крыши скат…» Но прежде рядом с ним всегда находился кто-то, кто мог его остановить. Сначала – мама. Потом – Бурлюк. Потом – Лиля…