Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Заболел-то я 3 сентября, побезалаберничал, сходил в баню, а печь не протопил (шёл какой-то жуткий итальянский фильм про городскую итальянскую окраину), залёг сырой в постель и едва не сдох от воспаления — умудрился заболеть в субботу, никакая «скорая» иль тихая не едет в деревню, потом уж ребята со «скорой», заслышав перебранку диспетчера и моего врача, на свой страх и риск приехали, довезли едва пышкающего. Марья поехала в деревню за моими бумагами и документами, взяв с собой внучку, и попали они в аварию. Марье руку сломало, её левую, рабочую.

На Полины плечи легла и забота о нас, и дела по дому. На беспомощную Марью и смотреть-то было невыносимо. Но уже всё позади. Я долго прокисал в хандре, но всё-таки заставил потом себя сесть за стол, делал два давно написанных рассказа и хреново делал-то, память ли износилась, обленился ль, но так плохо написаны черновики, будто я сроду ничего не писал. Однако Марья стучит на машинке, не даёт ломаной руке застояться. Кудри вон навила, кофту шёлковую надела, юбку чёрную. А я брожу по избе в халате и в кальсонах навыпуск. Спрашиваю: «Ты чё?», а она мне: «Ничё, нарядилась и всё тут».

Недавно открывали на берегу Енисея памятник А. П. Чехову. Я никогда не разделял восторгов по поводу его творений, особенно по поводу его скучнейших пьес, удивлялся его многораздутой славе, но это ж не Бланку-Ленину очередной памятник, не большевику Петерсону на улице, названной его именем, где и стоит ныне Чехов, — а русскому писателю, истинному доктору. Я с удовольствием перерезал ленточку и дёрнул шнурок на покрывале. А потом, конечно же, пьянка — ныне без неё ни шагу. Но Марья с Полей меня ждали, чтоб ехать на концерт. И попустился я пьянкой-банкетом. Ныне уж рюмку-две осилю и «конец пределу!» — как мой незабвенный папа говаривал.

Ах, какое неподходящее для моей егозливой и весёлой натуры состояние — старость. Как она, милая, угнетает меня. В деревне выспался, на земле поработал, воспарил было, ан не балуй, хрен старый — Господь не велит в годах старых забывать о летах своих и о грехах тоже. Иногда тужусь, пушусь в россказни, бурно поведу себя и тут же. как опара в квашне, осяду, устану, давление поднимется, на боковую потянет.

В деревне все старшие родичи повымирали, младшие состарились и вообще деревня моя стремительно меняет лик свой: место красивое, от города недалеко, на берегу реки. И сносят деревенские гнилушки, и воздвигают на их месте особняки, виллы, дворцы. С Енисея, глядя на них, все угадывают, который же из них дворец мой, ибо и в мыслях не допускают, что писатель может и должен жить в деревенской избе, которую я, кстати, всё больше и больше люблю и зимою страшно по ней тоскую.

По огороду у меня вырос лес, есть ели и лиственницы уже выше избы, кедр пышный, на пол-огорода растут рябина, калина, берёза, даже пихта есть. Середина лета нынче была жаркая, картошшонка у всех наросла неважная, а у меня-то, под кустами и деревьями: с двух вёдер пять кулей накопали! Все вокруг охают и ахают, а я, как покойной тётке говорил, так и всем гробовозам толкую. «Колдунья» тётка Апроня, считавшая меня по прадеду колдуном, возмущалась: «Родной своей тётке слово не говорит! Знат и не говорит! Вот, блядь, какой человек!» Как же всех их сейчас не хватает! Бывало, и досадовал, и ругался, Апроне, жившей напротив, говорил не раз: «Ты ко мне в первой половине дня не приходи». — «А пошто?». — «А по то, что в первой половине дня я работаю». — «Чё работаш-то? Это ручкой-то по бумаге водишь? Пузу на стол навесит, бздит в штаны — и это работа? Я вон картошшонки счас окучивала — вот работа! А тебе небось за это ишшо и деньги платят?» — «Да побольше, чем тебе» (пенсия у неё была 17 рублёв). — «А у нас вечно так: кто пластатца — тому фигу, а кто дурака валят — тому всё!» Потом, когда ей пенсию увеличили, она с четушкой ко мне прибежала: «Давай оммывать!» Ну, оммыли, и я спрашиваю: «Сколько прибавили-то?» — «А семисят пять копеек». Это генералу, у которого пенсия 500 рублей, согласно проценту вышло прибавки на 50 рублей, а тётке, надсадившейся на земле, вышло 75 копеек!

Ох уж эти коммунисты-мудрецы! И народец наш, их достойный, снова покупается на их посулы и обманы,

«Поле Куликово» получаю. Рад, что ты пишешь и печатаешься. Понимаю, что на копейки от гонорара сейчас не прожить, но хоть какое-то утешение от работы происходит и время не так утомительно течёт.

Обнимаю тебя и целую. Зимы у нас всё ещё нет. тепло и солнечно, значит, весною будет зим но и слякотно до середины июня. Вот уж шесть лет: затяжная осень и ещё более затяжная весна. Так, видно, и остынет обиженная израненная земелюшка, и скоты, её населяющие, в пьянстве, зле и суете не заметят, что давно уж погибают. И погибнут, танцуя и вопя о всеобщем совокуплении, называя это любовью.

Преданно твой — В. Астафьев

Женя, милый! Извини меня за такую неряшливую перепечатку! Бывает. И примите от меня поздравления с приближающимся Новым годом, здоровья всем вам и крепости духа!

12 декабря 1995 г.

(Б.П.Екимову)

Дорогой Борис!

Прости за вторжение в твой дом. Крайняя необходимость.

На войне у меня погибли двое дядьёв — «кулацких деток», одному из которых в годы коллективизации исполнилось шестнадцать лет, и он за это отсидел несколько месяцев в тюрьме, а осенью, с последним пароходом, вместе с отцом, тоже сидевшим в тюрьме в одной с сыном камере, были отправлены в Игарку, где бедовала вся их сосланная семья и за старшего в ней был Иван четырнадцати лет.

Первого из дядьёв. Василия Павловича, я довольно красочно описал в рассказе «Сорока», вошедшем в книгу «Последний поклон». Второй дядя по характеру был полной противоположностью первому. Работая рубщиком на лесобирже, он здорово готовился к войне с фашистами, был весь обвешан значками и не сходил с Доски почёта. А потом внезапно открылся Ачинский сельхозтехникум, был в него большой недобор, и мудрая наша власть разрешила «кулацким деткам» выехать из ссылки и поступить в это учебное заведение. Парень рабочий, лишь в Заполярье видевший опытный сельхозучасток, вместе с друзьями по переселенческому бараку ринулся во вновь открытое учебное заведение. Там дядя мой не успел обучиться, но успел жениться, но тут началась война, и все эти недоученные сельхозники гуртом ринулись в военкомат. Мои сельчане свидетельствуют, что, будучи на краевой пересылке, Ваня накоротке наведался в родное село, но ко мне, в ФЗО, не заглядывал, не знал, где я есть. И если с дядей Васей я попрощался ладом и описал это наполненное трагическим предчувствием прощание, то дядю Ваню с 1939 года так и не видел и теперь уж никогда не увижу, хотя обоих дядьёв любил я шибче, чем любили их девки.

С Васей я воевал на одном фронте, часто получал от него письма, в одном из них он изобразил танк с номером три, и я догадался, что воюет он в третьей танковой армии. На Лютежском плацдарме, под Киевом, был он тяжело ранен и отправлен в госпиталь, но в пути он был означен как «без вести пропавший» — или выбросили его. мёртвого, из машины, освобождая место для живых, может, закопали в сыпучие приднепровские пески. Я придумал встречу с ним, уже мёртвым, его похороны и тем закончил рассказ «Сорока».