Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Вася и после войны возникал то в рассказах общих знакомых, то в переписке, то в воспоминаниях мачехи, которая заменила мать всем детям деда, даже в ссылку с ними поехала, хотя по закону «не подлежала» и пенсию получала по справке за «без вести пропавшего» Васю, и на мемориальную гипсовую доску в Игарке Вася попал, а Ваня как в воду канул.

Я писал в инстанции, в том числе и в волгоградские, но ниоткуда ответа не получил, видимо, потому, что в своих писаниях не прославлял героизм, а изничтожал комиссарство как тунеядскую, хитромудрую разновидность приспособленцев и блудословов.

И вот к юбилею Победы вышла у нас в краевом издательстве Книга Памяти, и в ней оказался не только Василий Павлович, но и Ваня — «Астафьев Иван Павлович, г.р. 1918, рядовой. Погиб в бою, сентябрь 1942 г. в деревне Самофаловка Волгоградской обл."

Боря! Узнай, если не в труд, где эта Самофаловка есть? В каком районе?Помоги связаться с администрацией села. Душа моя не устает болеть особенно об этом, горя хватившем через край родном дяде.

Обнимаю тебя. Виктор Петрович

15 декабря 1995 г.

Красноярск

(А.Ф.Гремицкой)

Дорогая Ася!

Вот и минул ещё один год, дай бог, чтоб наступающий был не хуже уходящего, а то уж людям невмоготу.

Мы помаленьку живём и налаживаемся — Марья Семёновна уже стучит на машинке, развивая руку после снятого гипса, я после какой-то непривычной хандры и депрессии начал работать, достал два давно написанных рассказа и начал их доделывать, но рассказы объединяются в небольшую повесть о загубленной войной любви — тема моя старая. И в голове возникла идея собрать в одну книгу вместе с этой повестью старые рассказы и повесть, назвать её: «Плач о несбывшейся любви» и издать здесь, может и за свой счёт. У меня к тебе просьба вернуть мне том с «затесями» или сделать ксерокопию.

У нас теперь и дома есть ксерокс, ездил я в Саяногорск, потрудился там изрядно, и мне за труды мои подарили сей необходимый аппарат. Сделавши начатую работу, примусь писать повесть для детей, давно задуманную, потому как на роман пока сил нету, переболел сильно и до се ещё не совсем отхворался.

Началась у нас зима, подули ветра с открытой воды Енисея, глаза бы не смотрели. Я и вообще-то декабрь не люблю, а наш серо-промозглый корёжит меня до самых кишок.

Поля наша, когда болел, а Марья Семёновна после тяжелейшего ремонта квартиры маялась с поломанной рукой (попала в автоаварию), взяла на свои ещё жиденькие плечи дом и металась между школой — больницей — плитой, магазином, двигала тяжести, что-то даже варила и стирала, называя себя «носителем». Выдержала всё, и я решил её побаловать за это, свозить в Таиланд — есть у нас туда прямой туристический рейс. Если ничего не стрясётся ещё, 4 января полетим и 15-го вернёмся. Пусть, пока дед живой, посмотрит на белый свет, поест фруктов, мороженого, покупается в море иль в бассейне, и я на солнышке погреюсь около неё, да маленько зиму обману, Ох и длинна, ох и утомительна она у нас. На кладбище поедешь и не знаешь горевать или радоваться тому, что люди отмаялись, успокоились и не видят, что деется на нашем, уже давно не белом свете.

Преданно — Виктор Петрович

25 декабря 1995 г.

Красноярск

(А.Михайлову)

Дорогой Саша!

Прими мой новогодний привет и самое искреннее пожелание доброго здоровья и всего хорошего, что ещё возможно в нашей жизни.

Не знаю, получил ли ты моё письмо в ответ на твоё и вырезки из «Независимой», которая утвердила антибукеровскую премию. Рад, что она присуждена Алёше Варламову, написавшему и в самом деле хорошую повесть «Рождение». Но довелось мне, Саша, читать присланную из Петербурга повесть, конечно же, с претенциозным, конечно же, с выверченным названием, которые горазды давать интеллигентно себя понимающие евреи. Вот это — страх и страсть. Повесть о том. как от рака умирает восьмилетняя девочка, и как отец с матерью пытаются её спасти и на пути своём, ужасном, мученическом, встречают много равнодушных людей и мерзавцев тоже, но ещё больше людей бескорыстных, добрых, понимающих и даже на себя принимающих чужое горе.

Писано с натуры, думаю, сам автор пережил сию трагедию. И вот эта-то чудовищная, вроде бы для литературы и непригодная книжка вселяет в сердце веру в доброе начало человека, уважение к жизни, до стона выстраданную любовь к ребёнку. Девочка-крошка, проходя через страдания невыносимые, становится мудрой, всепонимающей женщиной и даже в какой-то период болезни делается мудрее своих родителей, даже пытается их успокоить невинным и святым обманом, пока не раздавливает её болезнь, ищет компанию среди детей и находит её среди таких же обречённых малышей, дружит с мальчиком, тоже обречённым, но на вид «хорошо» выглядящим, по школе тоскует, по всей этой жизни, которую мы клянём. Будь я каким-нибудь начальником иль лучше волшебником, я бы все премии, в том числе и Букеровскую, отдал бы этой книжке Михаила Черкасского — «Сегодня и завтра, и в день моей смерти», изданной однотысячным тиражом и затерявшейся бесследно в кучах литературного хлама.

Какой всё же плавун или плывун под всеми нами, под всей нашей жизнью бродит, шевелится, готовый нас засосать в любой час, утопить бесследно.

Кстати, ещё одна книга в моём зрелом уже возрасте произвела на меня такое же ошеломляющее действие — это маленький, но великий роман Трамбо «Джонни получил винтовку». Читал ли ты её? Если нет, возьми в библиотеке, она шесть лет назад выходила в «Художественной литературе», и я горжусь тем, что первую публикацию помог пробить переводчику Шрайберу, пусть и в «Сибирских огнях». Шрайбер этот, старый переводчик, когда-то подарил нам «Три товарища» Ремарка и ещё что-то. Читать такие книги тяжело. Я с трудом одолевал за присест три-четыре страницы, но уж и в голову, и в сердце входят они дюймовыми гвоздями. Прочитавши «Джонни», ты поймёшь, почему его автора, коммуниста, отсидевшего в тюрьме за своё творение, переведённое на все действующие в мире языки, экранизированное в Голливуде, не пускали к нам так долго и упорно. Не прочитав «Джонни», я бы писал совсем по-другому и другой роман о войне. Таково разлагающее влияние заокеанского янки на русского писателя.

Статью Давыдова немедленно перепечатала наша фашистская газета, называющая себя «народной» и никак выше трёхтысячного тиража не выбивающаяся, а редактора её, в третий раз возжелавшего власти, народ никак не изберет, забодал и на этот раз вместе с фашиствующим предводителем, вечным военнопленным Руцким, посулившим на предвыборных встречах всех пишущих отправить на лесоповал.

После всего этого предвыборного бесовства, дурнописи и стадного ора с каким же восторгом прочитал я в «Литературке» заметки Ваншенкина. Обними его за меня, облобызай и поздравь с Новым годом! Учусь у него выдержке, мудрой печали, хотя мой сибирский норов, называемый интеллигенцией выдержкой и воспитанностью, часто мне мешает. Хер ли сделаш, ковды детдом, ФЗО да казарма — основные средства воспитания позади, а впереди одно средство осталось — смирение?! Марья моя на меня уж петухом иной раз налегает, но хвост у неё тоже вылез, один голосишко остался, а что мне одинокий голос человека?