Виктор Захарченко - Из истории Кубанского казачьего хора: материалы и очерки

18 октября ст. ст. 1914 года Турция объявила войну России, и мы на рассвете 19–го с боем перешли персидско — турецкую границу — вошли в пределы Турции и заняли ряд сел. А через два дня заняли и историческую крепость Баязет, в которой в 1877 году наши деды — кавказцы, окруженные турецкими войсками и терпя голод, по жребию резали своих строевых лошадей и ели их, пока подошла выручка.

Этот эпизод в русской военной истории известен под названием «Баязетского сидения».

С этого времени и начался наш бесконечный боевой поход по гористой и полудикой Турции, вначале интересный, а потом полон лишений и невзгод, порою, в зимний период, с долгими и нудными «сидениями» в голодных, холодных и абсолютно разрушенных курдинских «зимовниках», а большею частью — в низких и тесных палаточках.

Полк долго стоял в Баязетской долине, в истоках библейской реки Евфрата, в с. Диза, что перед знаменитым Топоризским перевалом. Несколько раз «затыкая дыры», в жестокие турецкие холода, по бездорожью, проходил опорные этапы — Диадин, Ташлы — чай — суфра, Каракилиса, избороздил всю Алашкертскую долину, высылая разъезды на укрепленный турками Клыч — Гядукский перевал и проходя ими, для связи с Сарыкамышской группой, исторический Даярский проход. Два раза переваливал он через высочайший Чингильский перевал, а с весною 1915 года, когда в долинах была уже зелень, а в Игдыре, в Армении, цвели абрикосы — он, рубя просеки в снежных заносах, с боем занял Топоризский перевал, — долгое наше «бревно в глазу», и спустился в дикую долину Аббага. Здесь, форменно разметав курдов и пройдя двадцативерстное Бегрикалинское ущелье, 6 мая того же 1915 года занял город Ван — центр Турецкой Армении. Развивая дальнейшую общую стратегическую операцию, он был брошен далее на юг, в направлении к Джулямерку (Мессопотамия), наперерез войскам Халил — бея, отступавшим из Сарая, из Персии. В горных трущобах своими разъездами полк достиг здесь истоков второй библейской реки — Тигра.

Легкое затишье на фронте и необходимый отдых в благодатном Ване был нарушен неожиданным прорывом Халил — бея в направлении к Кагызману, где передовые части турок достигли даже пределов нашей государственной границы. Это заставило весь левый фланг русских войск — 4–й Армейский сводный корпус — спешно оттянуть назад, очистить всю занятую местность и вновь отойти к Баязету. В тылу зашевелились курды. Новый поход сотен полка по старым дорожкам на склоны Большого Арарата — новые пепелища, и новая кровь с обеих сторон, а затем всю бригаду спешно перебрасывают в самый Мелязгерт и после легкой боевой операции полк сотнями и дивизионами разбрасывают на десятки верст держать линию фронта против неугомонных курдов. Штаб же бригады и 1–го Кавказского полка отводятся в селение Санжан, что на левом берегу Евфрата, возле Дутаха, на трактовую дорогу Мелязгерт — Каракилиса. Здесь началось новое сидение, но более чем когда‑либо тяжелое. Наступила дождливая осень 1915 г.; затем выпал снег; ударил мороз. Проходами многих войск, недавними жестокими боями вся испепеленная местность, ни деревца даже для растопки… Снег, морозы и… казаки в палатках. Началось рытье землянок. Надгробные плиты турецких могил использовались для нужд построений… Все занесено снегом; подвоза фуража нет… Разными приспособлениями сгребали снег и доставали старую высохшую траву или неубранный хлеб и это — за версты от стоянки. От бескормицы конский состав полка погибал на глазах у всех. От холода давно погибли сотни текинских лошадей, мобилизованных в Туркестане для обоза, которые в жизни своей никогда не видели снега… Противотифозная прививка форменно положила всех казаков в их скудное ложе в палатках… Люди едва несли необходимый полковой наряд…

Все это, все эти бесконечные походы и переходы через высочайшие снежные перевалы, эти восточные извилистые каменистые тропы — дороги, по которым расстояния могут измеряться только «саатами» (часами); эти раскаленные летние жары и зимние турецкие морозы, и эта постоянная жизнь в палаточках или в разрушенных «ханах», с их дымными «тандырями» и дырою в потолке вместо трубы; этот постоянный недостаток в продуктах и вечный фуражный голод, грязь и паразиты… а отсюда — тоска и тоска по родному краю, по родимой сторонушке, по далекой станице, по дому отчему…

Проводя все время с полком, участвуя абсолютно во всех боевых его перипетиях, живя также в своей одинокой палаточке, как и другие, тащася в хвосте колонны верхом на своей захудалой клячонке, наблюдая ежедневно и ежечасно жизнь — лишение казаков, невольно прислушивался к их разговорам, прислушивался к их заунывным песням, когда в своей палаточке в пасмурные долгие нудные вечера, без всякого освещения, съежившись «комочком» от холода и вспоминая свою далекую цветущую богатством, милую родную Кубань — казак пел песнь ей — молитвенно и восторженно — отец Константин, как духовный отец, не мог не запечатлеть всего этого в своей чуткой и поэтической душе.

Вот тогда‑то именно, в этот особенно тяжелый период жизни казаков 1–го Кавказского полка, — вот тогда‑то, в 1–й год войны на Турецком фронте и зародилась эта знаменитая песнь Кубанская, которую теперь поют все, которую любят все, кто ее хотя бы один раз услышал…

Глядя на эти бесконечные голые скалы, выжженные южным солнцем; глядя на эти какие‑то норы — землянки курдинских селений; переходя вброд по брюхо лошади мелкие речонки и шириною в 3–5 саженей, идя «в один — конь» по этим турецким тропам — дороженькам… Глядя на курдинский несчастный «лаваш», печенный запросто на первой попавшейся грязной жестянке… глядя на ручную «горе — мельницу» из двух плоских каких‑то булыжников времен «каменного века» и видя кругом себя бесконечную бедность, узость, дикость и самую примитивную первобытную жизнь курдов, у казака невольно зародилось возвышенное и горделивое сравнение всего этого со своей милой, далекой и вольготно — богатой родиной Кубанью, и он, в повышенном экстазе своих чувств, словами автора взалкал:

В томительные вечера стоянок «на биваке», в палатках ли, иль в широком кругу сотни после вечерней «зори», в долгиe переходы аллюром «шагом», когда летний зной нестерпимо жарил всех, и когда в строю позволялось ехать «вольно» — всегда 2–3 одностаничника, «съехавшись» друг к другу, наряду с воспоминаниями о былом — тянули без конца заунывную песнь старины казачьей, где — «коник вороной», «жена молодая — бабочка — бабеночка», «степь раздольная», «заря алая» и… все — все, что так связано со станичной жизнью, с домашним уютом и разгулом, иль даже «парубоцкой шаловливостью» — оттеняло настроение души казачьей — автор, подметив все это, рельефно выразил словами: