Бенедикт Сарнов - Феномен Солженицына

Мгновенное и бесповоротное искоренение «ятя» из самой даже русской азбуки повело к затемнению некоторых корней слов, а значит, смысла и связи речи, затруднило беглое чтение. Например, перестали отличаться:

ъсть (кушать) и есть (быть)

ъли (кушали) и ели (деревья)

въдение (от выдать, знать) и ведение (от вести, направлять)

свъдение (о чём) и сведение (к чему)

тъ (местоимение) и -те (частица)

нъкогда (когда-то) и некогда (нет времени)

вообще нъ– как указатель неопределённости и не– как отрицательная приставка

лъчу (на крыльях) и лечу (рану)

смъло (храбро) и смело (спахнуло)

видън (издали) и виден (собою)

синъе (положительная степень) и синее (сравнительная)

пръние (гниение) и прение (препирательство)

въсти (новости) и вести (инфинитив)

рък (род. п.мн. ч.) и рек (сказал)

горъ (горно, в духовном смысле) и горе (беда) и многие другие пары. В большинстве случаев эта нивелировка привела к возникновению помешных омонимов, балласта языка. Утеряна и окраска пассивности глаголов с окончанием на -ъть».

Нивелировка опасно коснулась и падежей, лишая язык точности. Слились:

на море (вин. п.) и на моръ (предл. п.)

в сердце (вин. п.) и в сердцъ (предл. п.)

на поле (вин. п.) и на полъ (предл. п.) и т. д.

Большая часть всех этих потерь уже непоправима.

(Там же. Стр. 557–558)

Язык наш запечатлевается в благолепных письменах: измышляют новое, на вид упрощённое, на деле же более затруднительное, – ибо менее отчётливое, как стёртая монета, – правописание, которым нарушается преемственно сложившаяся соразмерность и законченность его начертательных форм, отражающая верным зеркалом его морфологическое строение...

Что до эстетики, элементарное музыкальное чувство предписывает, например, сохранение твердого знака, для ознаменования иррационального полугласного звучания, подобного обертону или кратчайшей паузе, в словах нашего языка, ищущих лапидарной замкнутости, перенагруженных согласными звуками, часто даже кончающимся целыми гнездами согласных и потому нуждающихся в опоре немой полугласной буквы, коей несомненно принадлежит и некая фонетическая значимость...

Язык наш неразрывно сросся с глаголами церкви: мы хотели бы его обмирщить... Наши языковеды, конечно, вправе гордиться успешным решением чисто научной задачи, заключавшейся в выделении исконно русских составных частей нашего двуипостасного языка; но теоретическое различение элементов русских и церковно-славянских отнюдь не оправдывает произвольных новшеств, будто бы «в русском духе» и общего увлечения практическим провинциализмом, каким должно быть признано вожделение сузить великое вместилище нашей вселенской славы, обрусить – смешно сказать! – живую русскую речь. Им самим слишком ведомо, что, пока звучит она, будут звучать в ней родным, неотъемлемо-присущим ей звуком и когда-то напетые над её колыбелью далекие слова, как «рождение» и «воскресение», «власть» и «слава», «блаженство» и «сладость», «благодарность» и «надежда».

Нет, не может быть обмирщен в глубинах своих русский язык! И довольно народу, немотствующему про свое и лопочущему только что разобранное по складам чужое, довольно ему заговорить по-своему, по-русски, чтобы вспомнить и Мать сыру-Землю с её глубинною правдой, и Бога в вышних с Его законом.

(Вяч. Иванов Наш язык. Из глубины. Сборник статей о русской революции. Париж. 1967. Стр. 175–180)