Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье

Нина Поликарповна смутилась: этого еще не хватало, как бы не подумала, что я нарочно. Галина по-прежнему смотрела мимо, крутя в пальцах ярко-зеленую рюмку и улыбаясь одними губами. Чему?

– А помнишь, Нина, того мальчишку, стихи, тощий, чей-то родственник из Казани? Помнишь: «И боюсь я, что милый твой разум покорит каждый наглый поэт, если только к изысканным фразам он прибавит и модный жакет?»

Нина напрочь забыла и стихи, и мальчика из Казани, но то, что Галя вспомнила про модный жакет, вывело ее из затруднения.

– Вот-вот… И я про то же: пора нам с тобой, Галочка, приодеться, успеем еще до Кузнецкого моста добраться и все модные лавки обойти. Тебе пару платьев, а мне – жакет.

Галина попробовала вспылить, но тетушка ее притушила.

– На бабушкино столовое серебро покупатель нашелся. Ну, и Артур прибавил. Он в Польшу уезжает. Имение хочет продать. Вот твоя доля. И на обновки, и на Гурзуф хватит. Там, кстати, когда-то такие кони у татар были…

Для первого раза татарин предложил Галине гнедую кобылку, веселую, ладную, послушливую, дамы, по словам хозяина, ее обожали. Предосторожность оказалась нелишней. И прибрежная дорога, и горные тропы – маршрут каверзный, без проводника и послушной лошадки новичкам не осилить. Но в тот день Гнедую уже кто-то нанял. Татарин, поколебавшись, вывел для Галии из конюшенки Стройного. Прилаживая седло, предупредил: в гору не шибко любит, грома тоже боится. Жеребенком, в грозу, сверзнулся. Умный, запомнил.

Татарин не обманул. Перед каждой свороткой в гору Стройный напрягался, выгибая шею и вскидывая красивую голову. И вдруг, заржав, рванулся, заторопился… И вверх, вверх… Сначала Галина узнала Гнедую, всадника разглядела потом, когда, остановившись на первой же смотровой площадке, решила пропустить их вперед. Гнедая решила иначе, всадник тоже. Спешившись, закурил. Галина его примеру не последовала. Где она видела это лицо? Но она его точно видела. Причем совсем близко… Видела, хотя и не замечала. На вид совсем мальчик, одет обыкновенно, футболка, парусиновые тапочки, вот только часы… Часы были явно не из той, как выражалась Катерина, оперы. Стройный занервничал, Галина оглянулась: со стороны Ялты двигалась туча.

– Ты – первый, а мы за вами. Со здешними грозами шутки плохи.

Едва выехали на дорогу, из-за поворота выскочило авто. Мальчик, помахав ей рукой, помчался по направлению к Ялте, парни из машины, в таких же, как он, футболках, – за ним…

Гроза прошла мимо, но погода испортилась. Гурзуфский ее поклонник, заглянув с утречка, предложил прокатиться до Ялты, там и пообедать. Купаться-то все равно нельзя, ветер северный, на море мертвая зыбь. Галина не отказалась. Странный крымчак словно соскабливал с ее жизни серый налет, сдирая с кожи коросту унижения бедностью и нелюбовью. Рядом с ним она преображалась. Встречные мужчины улыбались, женщины придирчиво рассматривали, запоминая фасон ее крепдешиновой обновки. Нина была права: такого «идучего» платья у нее никогда еще не было. Какая жалость, что он ей ни чуточки не нравится, что она вся сжимается, если, делая вид, что ворует у нее «дамские пальчики», дотрагивается до руки…

Они уже расплачивались, когда в столовую ввалилась вчерашняя молодая компания. Мальчик тут явно лидировал. Протискиваясь меж столиков, Галина пересеклась с ним глазами. «Сын Троцкого, узнаёте?»

Гнедой в татарской конюшне, как и она и предполагала, снова не было. Встречу или не встречу? Мальчик, держа под уздцы Гнедую, стоял у той самой последней своротки…

Почти все мемуаристы, как сговорившись, отмечают, что Есенин в 1925 году производил впечатление тяжело больного человека, потерявшего, что называется, «нить жизни». Особенно часто биографы цитируют Маяковского: «Последняя встреча с ним произвела на меня тяжелое и большое впечатление. Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина».

Однако именно в этот год Сергей Есенин написал лучшую из своих лирических книг, подготовил к печати трехтомное собрание сочинений (после его смерти Госиздат прибавит еще один, четвертый том), а на полученные в качестве аванса деньги достроил родителям настоящий дом. Отец возражал – зачем нам, старикам, такие хоромы, но сын решительно настоял на своем. Весьма решительно распорядился он и судьбой сестры Екатерины – выдал замуж за взрослого и надежного человека, поэта Василия Наседкина. Больше того, ежели, как полагают некоторые биографы, Есенин уезжал в Ленинград умирать, зачем в таком случае провел почти двое суток «в коридорах Госиздата», тщетно пытаясь получить выписанные ему большие деньги?

Нет-нет, он, видимо, действительно изо всех сил цеплялся за иллюзию: а вдруг случится чудо, и он сможет дать новое направление своей жизни? Как и десять лет тому назад, когда переезд в Петроград резко и счастливо изменил его судьбу, и поэтическую, и человеческую. Как и многие поэты, Есенин был суеверен, оттого, видимо, и спешил удрать из опостылевшей Москвы в город на Неве именно в 1925-м, в год своего десятилетнего юбилея. В расчете на этот солидный гонорар, судя по всему, он и отбил своему питерскому приятелю Вольфу Эрлиху телеграмму с просьбой срочно снять хорошую – две-три комнаты – квартиру. Эрлих просьбу проигнорировал, решив, что телеграмму Сергей Александрович отправил спьяну. Зачем, мол, ему две-три комнаты? К тому же он знал по опыту своих бесквартирных приятелей, что владетели хором требуют задаток, а денег у него не было ни у него, ни у его молодых друзей. Между тем Есенину нужна была именно квартира, ведь он собирался забрать сестер: и только что вышедшую замуж Екатерину, вместе с мужем, естественно, и Шуру – хватит девчонке ютиться по чужим углам. Сделать это в Москве, даже с теми деньгами, какие обещал Госиздат, было невозможно: Москва, вновь ставшая столицей, трещала по швам. Иное дело обезлюдевший Питер, где пустовали немереные квадратные метры – дворцовые и полудворцовые…