Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье

Улица и ее абсурды, то есть сплетни, Пастернака не касаются: кого-кого, а Бориса Леонидовича заподозрить в солидарности (совпадении) с мнением улицы невозможно. И тем не менее и он в курсе сплетен, и он – даже он! – видимо, через жену и ее подруг знает о заговоре пошлости, нависающем и над Мейерхольдом, и над Зинаидой Николаевной. Царскосельский Сальери Эрих Голлербах, жадный и мелочный коллекционер, известен тем, что коллекционирует еще и сплетни, самые непотребные и потому наиболее ценные. Ахматова и им, и его коллекцией брезговала, да и я привожу отрывок из его мемуаров только для того, чтобы объяснить состояние Пастернака в марте 1928-го, а Есенина – в 1920-м: «З. жила с режиссером. У него были: громкая слава, большое влияние, значительные средства. К этому прибавилась еще и молодая, цветущая, не очень талантливая, но пикантная жена. Он полюбил ее “минимум навеки”. Правда, его мужские силы стали заметно иссякать. Но это его не очень удручало – он нашел выход: благословил жену на связи с молодыми людьми и стал свидетелем ее “эротических забав”. Чувственная и опытная в любви З. отдавалась своим поклонникам на глазах у мужа. Он садился в кресло около ее кровати и наблюдал за жаркими схватками любовников. Он был по-своему счастлив».

Не зная, как утешить Зинаиду Николаевну (на каждый роток не накинешь платок), Пастернак в дополнение к бестолковому письму отсылает Мейерхольдам еще и стихи. Невнятицы в них не меньше, чем в письме, но чувств (загнанная в подсознание очарованность и ее производные) еще больше. Но прежде чем их процитировать, осмелюсь высказать еретическое предположение. По моему глубокому убеждению, Борис Леонидович Пастернак уже при первой встрече со своей будущей второй женой суеверно, как на некое соизволение свыше, обратил внимание на то, что имя статной красавицы рифмуется с именем новой жены Мейерхольда: Зинаида Николаевна Райх, Зинаида Николаевна Нейгауз. Да и внешне две знаменитые Зинаиды не то чтобы страшно похожи, но явно принадлежат к одному и тому же женскому типу. Совпадало и другое: как и Райх, Зинаида Нейгауз несчастна в браке, ее муж, знаменитый музыкант, сильно пьет и неверен, и у нее, как и у Райх от Есенина, двое маленьких детей. Впрочем, в 1928-м Борис Леонидович Пастернак с Зинаидой Николаевной Нейгауз знаком «вприглядку» и издалека, и его воображение занимает другая Зинаида Николаевна. Он, подчеркиваю, старается спрятать эти уши, но они торчат, и ревнивый Мейерхольд их явно видит. Не думаю также, чтобы Всеволода Эмильевича сильно обрадовало и стихотворное дополнение к письму, в котором поэт сравнивает его профессиональную работу с Зинаидой Николаевной как с актрисой с деятельностью самого Творца. Добро бы с Пигмалионом, так нет – забирай выше, и выше, и выше! Впрочем, судите сами (начало опускаю, так как в первых служебных строфах поэт описывает обстановку, в которой мысленно репетирует монолог, обращенный к режиссеру и его пикантной жене, на случай, если осмелится в антракте пройти за кулисы):

Согласитесь, публичная хвала такого рода хуже хулы – еще одно полешко в горючие костры лютой зависти. Пастернак, и тот не обходится без этого слова «зависть»: «…Я преклоняюсь перед Вами обоими и пишу Вам обоим, и завидую Вам, что Вы работаете с человеком, которого любите». Улица, разумеется, завидовала иному: славе, поездкам за границу, достатку. (В конце 20-х годов, свидетельствует Татьяна Сергеевна, оклад ее матери был в три раза выше, чем у ведущих актеров театра Мейерхольда (1200 руб.), а отчим зарабатывал в месяц 6 тыс. рублей, больше половины того, что Есенин мог бы получить за 3-томное собрание сочинений.) Но основным предметом зависти были, конечно же, мейерхольдовские квартиры, словно напоказ открытые и званым, и незваным. Особенно завидовали последней, кооперативной, в Брюсовом переулке. По заказу Мейерхольда (семье стало тесно в старинном особняке на Новинском бульваре) архитектор отступил от типового проекта, соединив две квартиры. В результате получились: 40-метровая гостиная и огромный, более 30 кв. м, кабинет хозяина. Легко представить, какие чувства испытывали гости (всякие и невсякие), попадая в такие хоромы. Нет, нет, не только злопыхатели или тайные недоброжелатели, а самые обычные люди, которых слегка подпортил, как острил Михаил Булгаков, «квартирный вопрос». А гости здесь никогда не переводились. В августе 1955-го в связи с делом о реабилитации В. Э. Мейерхольда Борис Пастернак, отвечая на запрос военного прокурора, ненароком, но не случайно сделает сильный акцент на квартирном вопросе: «Дом Всеволода Эмильевича был собирательной точкой для всего самого передового и выдающегося в художественном отношении среди писателей, музыкантов, артистов и художников, бывавших у него».

Знать бы где упасть… После трагической гибели Зинаиды Райх (14 июля 1939 года, спустя две недели после ареста В. Э. Мейерхольда) ее здравомыслящий отец утверждал, что Зину зарезали из-за квартиры. И в самом деле: не успели прежние жильцы вывезти остатки неконфискованного антикварного скарба, как начался грандиозный ремонт. Сдвоенную жилплощадь вновь разделили на два помещения, и сразу же по окончании срочной перепланировки в них въехали служащие особого отдела НКВД – шофер Берии и его машинистка, то есть низовые работники органов, из тех, кому полнометражные апартаменты в столь престижном доме не полагались по чину. Этот факт, кстати, многих наводил на мысль, что инициатива убийства Райх шла не сверху, а снизу. Впрочем, столь же вероятно и прямо противоположное. Арестовать и расстрелять по политической статье тронувшуюся умом женщину – хлопотно, проще организовать исполнение смертного приговора посредством имитации разбойного нападения и гибели от множественных ножевых ран. Короче, ничего странного в способе устранения Райх в ситуации 1939 года не было, странным кажется другое. По свидетельству Татьяны Сергеевны, Зинаида Николаевна из стихов первого мужа чаще других цитировала такие строки: «Но и я кого-нибудь зарежу под осенний свист» («от таких строк у нее дыхание перехватывало…»). С ее же слов известен и такой факт: когда Мейерхольд в 1921 году навестил Райх в инфекционной больнице, она, находясь в состоянии сыпнотифозного бреда, сказала ему: «У вас из сердца торчат ножи».