Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Бывало, целый день стоит он, пристально осматривает будущий пейзаж, отходя то вправо, то влево от мольберта, глядя то из-под козырька модной кепочки против солнца, то поворачиваясь к «этому чертовому» солнцу спиной. Уже перед самым заходом светила «художник» садится на поваленное дерево и, разминая в тонких аристократических пальцах завершающую сигаретку, глубокомысленно изрекает: «Не-ет! Для мастера художественных фотосъемок нельзя просто так за один миг перейти с фотографии на живопись! Настрой, особый профессиональный настрой нужен для этого действа. Уж лучше я займусь фотографией – своей настоящей деятельностью!»

Не стоит объяснять, что при попытке Васи сделать снимок все повторялось с точностью до наоборот: «Не-ет, не может настоящий художник заниматься рутинной фотографией, когда рука мастера сама тянется к мольберту!» В общем, риторический русский вопрос «Что делать?» сумрачной, грозовой тучей постоянно нависал над полной глобальных замыслов головой моего интеллигентного друга Васи…

Как бы то ни было, но в один прекрасный день я взял Васин широкопленочный «Киев» и, предварительно известив Владимира Алексеевича о своем визите, с утра пораньше отправился к нему на электричке в Переделкино. Четко помню, как сначала ехал я в переполненном вагоне, потом шел мимо церкви и кладбища, и, словно в бунинском рассказе «Легкое дыхание», на чьей-то могиле ветер звенел фарфоровым венком у подножия креста. Как потом, пройдя через овраг, поднялся на горку и через калитку подошел к двухэтажному дому номер два по улице Тренева. Владимир Алексеевич уже ждал меня и вышел встречать. Вместе с ним, радостно лая, выскочила собака Сана чистокровной, кажется, английской, породы. В дальнейшем Сана, попрыгав для приличия перед гостем, спокойно лежала в дальнем углу комнаты, не вмешиваясь в наши дела.

Первой неожиданностью при встрече оказалась его какая-то мягкость и доброжелательность – по телефону голос его казался более сердитым и упрямым, второй – что он ниже меня ростом. Я представлял Солоухина неким былинным молодцем с пшеничными волосами. Да и волосы оказались реденькими и седыми. Но дальше никаких неожиданностей не было.

Он оказался и упрямым, и своевольным – этаким непримиримым спорщиком. Показал мне второй этаж, где располагались его апартаменты.

«Все это – весь второй этаж – принадлежит мне и моей семье только при моей жизни. На первом этаже снимает дачу другой писатель на точно таких же условиях».

Показал гостиную с камином и спальню с рабочим столом и колодой карт на нем. «В дурачка перекинемся?» – сделал он невинные глаза и засветился лукавой типично солоухинской улыбкой. Почувствовав родственную душу, мой кумир растележился, начал довольно подробно, в деталях выдавать картинки из своего детства. Как он застал еще единоличную жизнь в деревне перед коллективизацией, про большие крестьянские семьи, про дедушку и про своего коня по кличке Голубчик. Видно было, что бывший крестьянин боготворит единоличное житье и критически настроен к коллективному ведению сельского хозяйства.

Еще в самом начале встречи я заметил, что у него жуткий насморк. Он то и дело лазил за носовым платком, промокая обветренный нос: «Вот хронический насморк замучил – полгода не могу избавиться!» Я посоветовал подышать луком и другие народные средства, а лучше всего поменьше тереть нос платком, стараясь регулировать дыхание. Он как-то очень внимательно посмотрел на меня и покорно выполнил все мои советы и рекомендации:

– Ты, случайно, не врач?

– Нет, не врач!

– А я подумал, что врач, поскольку разговариваешь со мной, как с больным. Да, сейчас много врачей хорошо пишут. Я запомнил про твой дождь, который может быть только в России в середине лета. Неужели сам сочинил? – по-владимирски налегая на «о» в слове «сочинил», мой новый друг опять улыбнулся своей знаменитой лукавой улыбкой. При этом меня охватило беспричинное ликование – вместо того чтоб заниматься основным делом, ради которого я здесь, я, забыв про фотоаппараты, начал рассказывать известному писателю про свои антарктические странствия и показывать сделанные там фотографии. Один особенно понравившийся снимок с пингвинами я и подарил Владимиру Алексеевичу.

– Вот повешу над камином вместе с самыми дорогими мне фотографиями! – Солоухин энергично потряс мою руку и опять предложил перекинуться в картишки. Я опять отказался. Он опять как бы немножко обиделся:

– А зря! Наверняка знаешь поэта Николая Глазкова. Так вот, благодаря картам, он у нас на глазах выдал одно из лучших своих четверостиший. Играли мы тогда вчетвером на интерес – кто проиграет, лезет под стол и срочно сочиняет четверостишие. Глазков проиграл, залез под стол и произнес: «Я на мир взираю из-под столика. Век двадцатый – век необычайный. Чем событье интересней для историка – тем для современника печальней!» Вот так надо писать!

Мой кумир то разговаривал со мной на «вы», то вроде бы опять на «ты». Я так и не понял до конца, почему он это делал. Нет-нет, да возвращался к старому вопросу: «Вы не врач?» или «Ты, наверно, как-то связан с медициной?» Но, получив отрицательный ответ, все равно где-то в душе оставался при своем мнении, что я, если и не врач, то, по крайней мере, какой-то знахарь или фельдшер скорой помощи.

Время шло. Надо было приступать к съемкам, а Владимир Алексеевич не давал мне возможности выйти из беседы. Видимо, я его чем-то заинтересовал. Он рассказал мне про свою поездку в Бельгию вместе с внучкой к графу Апраксину, потомку тех самых Апраксиных, чьими крепостными были предки Солоухина. Как утром они с графом встречались в гостиной за кофе и бывший крепостной называл своего патрона «Ваше сиятельство», на что потомок знатного рода отвечал: «Владимир, какой я тебе сиятельство? Я обычный банковский служащий и даже никакой не граф. Все давно уже в прошлом!» Но Владимир Алексеевич опять со своей характерной улыбочкой добавлял: «А я все равно его, как бы по забывчивости, нет-нет да и назову “Ваше сиятельство”. А он опять так серьезно оправдывается, как-будто не понимает подколов!»

В рабочем кабине писатель показал на портреты Николая II и Александры Федоровны:

– Вот как раз тогда купил в Бельгии! – и начал свою больную тему про расстрел царской семьи. Было видно, что он боготворит последнего императора и критически относится к Ленину, Свердлову, Юровскому, Белобородову и «прочим шведам». Факты, факты, множество фактов про уничтожение лучшей части русского народа, про его деградацию и вымирание, про всемирный заговор. Я, не совсем согласный с его выводами, вставил фразу:

– Если бы Николай знал, чем кончится дело – то есть будет уничтожена Россия, и, как следствие, его семья, – он бы ни за что не подписался под отречением. Значит, он не обладал умом государственного масштаба?