Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Но даже если бы он был и плохим композитором, его все равно стоило бы уважать – за то, что он вместе с Римским-Корсаковым докончил оперу Бородина «Князь Игорь». Кстати, плохой композитор, наверно, не мог бы докончить такую оперу и не испортить ее?

P.P.P.S. Поклон Вам от Красновых.

P.P.P.P.S. У меня есть для Вас еще одно письмо, я пошлю его Вам на днях.

29 ноября 1978 г., Рязань.

Здравствуйте Владимир Алексеевич!

Позвольте отчитаться перед Вами за свой ноябрь? До середины ноября (до 17-го числа) я писала стихи. Потом решила, наконец, высунуть нос в местный «высший свет»: сходила в литобъединение (Ваганова прислала приглашение по почте), сходила в обл. библиотеку на заседание краеведов, сходила в газету «Рязанский комсомолец» – отнесла туда свои стихи, сходила в местный Союз писателей, там, оказывается, давно лежит бумага из Литинститута с просьбой помочь мне в моем устройстве, отв. секретарь пис. организации у нас сейчас поэт Сенин, он предлагает мне работу в «Рязанском комсомольце», где будто бы можно за 3–4 года добиться квартиры, но с квартирой он, конечно, загибает (я знаю рязанских журналистов, которые десятилетиями стоят на очереди), да и вообще я на газете поставила крест: халтурить я не умею, и мне было бы стыдно халтурить и позорить свою фамилию серыми статьями, написанными не от души и левой ногой, а если работать добросовестно, значит, надо жить газетой и отдавать ей все силы, а стихи отодвинуть на второй план, на что я согласиться не могу. Я хочу отдавать все свои силы стихам, литературе – любимому и главному делу своей жизни. На остатках сил, даже на половине, ничего хорошего у меня не получится. Я и так довольно много сил потратила на пустое, постороннее.

Честно говоря, меня больше всего удовлетворила бы работа дежурной по сигнализации (как в институте), она удобна для творчества, но я писала Вам про «провинциальный престиж»? Ни братья мои, ни их жены не поймут и не одобрят такой моей работки (ведь у меня за плечами институт, а на руках диплом – «для чего же было учиться?»). Еще я не отказалась бы от работы надомной машинистки, но у меня машинка ненадежная, еще, пожалуй (если газета), – от работы корректора и даже подчитчицы.

А матушка, между прочим, вообще о моей работе слышать не хочет и обижается, когда я заговариваю о ней, она велит мне отдыхать, поправлять свои нервы (у меня очень плохой сон), заниматься своими литературными делами и хотя бы год не думать о работах и устройствах и о возвращении в Москву, где еще неизвестно, какие новые испытания меня поджидают.

Мое теперешнее положение как бы иждивенки меня внутренне очень тяготит, я мечтаю быть самостоятельной, ни от кого не зависеть… очень много у меня проблем.

Да, а наша пис. организация намерена после выхода моей книги принять меня в члены СП – я уже слышала об этом и от Вагановой, и от других поэтов, и от Сенина. Сенин советует мне взять рекомендации у двух больших поэтов (у Вас и Н. Старшинова?), а третья рекомендация, говорит, должна быть от Рязанского Союза, ее он вызывается дать сам.

А неделю назад в Рязань приезжали сотрудники журнала «Юность» – отв. секретарь А. Пьянов и ст. редактор отдела прозы Т. Бобрынина. Командируясь в Рязань, они получили от отдела поэзии «Юности» задание разыскать меня (автора журнала) и включить в свою «бригаду», что они и сделали. И мы 3 дня «потрясали» Рязань – выступали – и везде с успехом – в обл. библиотеке, в ТЮЗе (перед артистами, а не перед юными зрителями), в пединституте, в музыкальном училище, а они еще и на заводе «Красное знамя»)… Пьянов и Бобрынина отнеслись ко мне очень доброжелательно и прекрасно восприняли меня с моими стихами, и «открыли» меня рязанцам». Мы подружились.

И еще я ходила в милицию по поводу прописки, против которой паспортистка, видите ли, больше не возражает.

До свидания, Владимир Алексеевич! А что у Вас?

Нина Краснова

P.S. Владимир Алексеевич, у Вас в 79-м году выйдет книга переводов «Дерево над водой». Возможно, я достану ее через «Книжный мир». Но если нет – Вы подарите мне ее? Я ведь заключила с Вами договор об обязательном экземпляре.

P.P.S. Рязанцы хорошо знают Ваше имя, и имя Н. Старшинова, у них большой интерес к Вам. Приятно, трогательно, забавно, что, например, члены литобъединения «Рязанские родники» – почти все свои разговоры со мной уснащают цитатами из Ваших стихов. Уже который раз я слышу вопрос: правда ли, что Ваш «Приговор» запретили или хотели запретить?

14 декабря 1978 г.

Дорогая Нина!

Я получаю все твои письма, получил и последнее письмо с «отчетом»». Я должен был взять его сюда, в Карачарово, но в последний момент не положил, как видно. Но, в общем-то, помню.

Я думаю, что такая работа, которая заняла бы сейчас все твое время и мешала бы писать стихи, тебе не нужна. Пока молодость и сила, надо писать. Надо жить жизнью профессионального литератора, надо вступать в СП СССР, надо выступать на вечерах, можно писать рассказы, повести, романы, очерки, статьи критические, литературоведческие, разные литературные миниатюры, зарисовки, заметки. Можно переводить в крайнем случае, но от собственно литературы уходить уже нельзя.

Я скоро закончу очерк об Оптиной пустыни, и тем самым будет завершена книга очерков о памятных и разоренных русских местах. Пока у меня получилось 4 таких места: державинская Званка, Аксаково в Оренбургской области, Шахматово Блока и вот Оптина. Но это уже книга. Я с ней в цейтноте из-за поездок. Если не сдам в течение декабря, то книга вылетит из плана 1979 года.

Когда сдам, будет легче, пересмотрю еще раз твою рукопись и, вероятно, порекомендую ее в какое-либо издательство. Пришлю что-нибудь для перепечатки.

Извини, что не отвечаю на каждое письмо, это не значит, что я их не читаю или отношусь к ним пренебрежительно. Желаю всего доброго.

1978 г.

Дорогой Владимир Алексеевич!

Наша почтальонша даже не знает, какую радость она бросила мне сегодня в почтовый ящик. Она не знает, что из всех писем, которые она разнесла сегодня по адресам, Ваше – самое ценное, хотя на нем и нет пометки «ценное», и самое долгожданное, и его надо бы вручать, как хлеб-соль – на полотенце – или как «бутылку старого вина» из Вашего рассказа – на салфетке, торжественно, празднично, со всеми почестями и церемониями, а не попросту бросать в ящик, как все рядовые письма.

Вы жаловались в «Камешках» на свой будто бы неразборчивый почерк. Но он у Вас очень даже разборчивый (по крайней мере «беловик»), я очень даже хорошо понимаю его, и Ваши письма понимаю все до буковки, что мне невыразимо лестно и приятно. Я не могу предъявить Вам счет в два целковых золотом, который – шутя – Горький предъявил Леонову за его неразборчивый, микроскопический почерк, над расшифровкой которого бились три секретаря (я недавно из любопытства заглянула в 30-й том Горького – в его письма к Леонову – и долго смеялась, и одна, и потом с матушкой и с Танькой, прочитав про почерк Леонова).