Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

«Вот тебе на, – думал Аксенов, – такую песню прошляпил знаток массовой культуры. Откуда она здесь? Наверное, какой-нибудь морячок ленинградский завез, а здесь, в Сан-Франциско, такая песенка не потеряется».

Роль и место всего русского – культуры, языка, истории, человека в Америке – это стоящий как бы особняком важный фрагмент очерка.

Судьба русского человека вне России занимала Аксенова-писателя всегда. Он видел в этой судьбе, а точнее, в миллионах судеб, контуры глобального русского мира . В то время как в Союзе те, кто добровольно и навсегда поселился за стенами «цитадели мира и социализма» – то есть Варшавского блока – (кроме, может быть, жен азиатских и африканских «друзей СССР»), считались «отрезанными ломтями» и чуть ли не предателями, Аксенов видел в них просто русских, живущих за границей. При этом к русским относил всех, кто говорит и думает по-русски. В то время как официальная культура оплакивала горькую судьбу соотечественника на чужбине и обсуждала вопрос: а может ли он там вообще жить? (не говоря уже о том, чтоб творить) – Аксенов полагал нормальным для человека жить там, где он хочет .

Его вопрос, адресованный эмигрантам: как живете? – был лишен жалости или подгребки. Просто хотелось знать: как живут русские французы, русские аргентинцы, русские американцы…

Перемещаясь по лицу планеты, он видел колоссальный глобальный русский мир, подобный другим – американскому, британскому, французскому, китайскому, еврейскому, культурно и экономически переплетенным и взаимодополняющим и обогащающим.

Этот интерес отразился во многих его произведениях.

В том числе и в очерке «Под знойным небом Аргентины», где в баре буфетчик представил «сеньорам из России» своего давнего приятеля. Тот «поперхнулся, шально взглянул на нас, отвернулся, опять повернулся, быстро-быстро засуетился, потом взял себя в руки и как бы спокойно спросил:

– В самом деле вы из России, из Союза?

Широкие штаны, тенниска с широкими рукавами, стрижка под полубокс – у него был вид прожженного футбольного болельщика из Лужников.

– Дима, – представился он.

Помотала судьба Диму по всей Европе, по лагерям перемещенных лиц, а потом забросила в Южную Америку. В Парагвае он женился на кубанской казачке и переехал в Буэнос-Айрес.

– Недавно в Буэносе встретил однокашника. Иду, гляжу – Костя Зыков. Механиком он плавает на советском теплоходе. "А ты как здесь оказался?" – спрашивает. "Я живу здесь". – "Ты что, Димка, власовцем, что ли, был?" А я не был власовцем. Честное слово не был, ребята милые, не был я власовцем!

Мы выпили с ним едкой "смирновской" водки. Он всё расспрашивал о Союзе… потом заплакал. <���…>

Мы, поляки, чехи были приглашены на банкет славянским землячеством "Дунай". Когда кончился церемониал, славяне шумною толпой со всех сторон устремились к нам… Я изо всех сил боролся с нахлынувшей сентиментальностью…

– Вот, касатик, беда какая, – жаловалась старушка Мария Никифоровна, – дом у меня в Мар-дель-Плата, никак продать его не могу. Сестра с Тамбовщины зовет приехать, а я дом никак продать не могу.

Как она попала сюда, тамбовская старушка, повязанная платочком в горошек? Она – представитель дореволюционной еще эмиграции искателей счастья.

…В Парагвае в середине 20-х возникли настоящие казачьи станицы. Некий казачий генерал… предложил парагвайскому правительству отдать земли вдоль границ казакам и их семьям, оказавшимся в Европе после разгрома белого движения… и несколько тысяч горемык пересекли Атлантику, и образовалось невероятное "Парагвайское казачье войско [98]". <���…>

Когда встречаешь заграничного русского, тебя охватывает буря разных чувств, и можно только догадываться о том, какие чувства испытывает он, этот заграничный русский, при встрече с нами, русскими из России».

Об этих чувствах Аксенов вместе с Григорием Поженяном и Овидием Горчаковым размышлял в романе «Джин Грин неприкасаемый», где эмигрант во втором поколении Евгений Гринев, он же Джин Грин, спецназовец-цэрэушник – по происхождению русский и вообще приличный парень. Меж тем Грин – сложный характер, отражающий драматизм разрыва между русскими здесь и русскими там . Разрыва, порожденного в том числе закрытостью советской системы, враждебной всему, живущему вне зоны ее влияния. В том числе соотечественникам.

Есть заграничные русские и в детских его книгах.

И в «Ожоге». Вот – красотка Мариан, Машка Кулаго – звезда хмельных ночей всех пятерых лиц главного героя романа. Вот – успешный продюсер фон Штейнбок, родственник несчастного советского «Фона», потомок Штейнбоков, успевших бежать за кордон. А вот – магаданский узник Саня Гурченко, успевший в послевоенном хаосе проехать от Берлина до Буэнос-Айреса, возвращенный в СССР, засаженный в лагеря, дерзко взявшийся угнать в Америку зэкавоз «Феликс Дзержинский», преданный и посланный на смерть в урановый ад ГУЛАГа, выживший и всё же бежавший на Аляску и далее – везде.

Побег из поля зрения Большого брата – важная тема. Как и возвращение в Россию. И больше – единство с нею через годы, через расстоянья, на любой дороге в стороне любой.

Немало русских эмигрантов и путешественников встретит читатель и в будущих текстах Аксенова 80-х, 90-х и «нулевых» годов – «Скажи изюм», «Бумажный пейзаж», «Новый сладостный стиль», «Остров Крым» и других.

В «Острове» их вообще миллионы – собранных автором в благодатном месте свободных русских людей, живущих в изобильном капитализме, на границе, где тучи ходят хмуро, а за ними корежится щетиной красного частокола историческая родина. Но об «Острове» – в свой черед.

А в «Круглых сутках» русское вне России предстает, с одной стороны, в лице американцев, знающих и искренне любящих русскую культуру, литературу и Россию как таковую (но не красный СССР), а с другой – в лице эмигрантов, живущих в США.

Песни первых мы уже слышали. А тут же поспевают и вторые в лице «солидного дядьки» – одного из тысяч перемещенных лиц военной поры, а в 1970-х владельца прачечной. Человек, проживший крутую жизнь, он рассказывал, как мотался из Германии в Италию, из Италии в Абиссинию, потом в Кейптаун, дальше – в Уругвай… И везде он мечтал о Сан-Франциско.

– Почему же о Сан-Франциско?

– А потому что «сан», – полагал в годы своих странствий битый судьбиной дядька, – означает «санитарный».

Ну, на фронте было: санинструктор, санчасть, санбат. А в санбате чисто, тепло, сытно и не надо маршировать. И добрался. И тут не подвел русский характер: конечно, пришлось на поле погорбатить, а потом осел, завел семью, бизнес. Как раз по санитарной – прачечной – части.