Авраам Шифрин - Четвертое измерение

Доведенные до безумия голодом (кто не выполнил норму, хлеба не получал), ожесточенные взаимной враждой зэки не были опасны администрации. Но все же, власти ввели еще одно звено надзора и принуждения — бригадиров. Из среды заключенных отбирались для этой «работы» люди без морали и совести, готовые продать и убить кого угодно — лишь бы выжить! Эти бригадиры жили отдельно, в «кабинках», а не в бараках, их подкармливали отдельно, и они были опасней надзирателей, так как от них не укрывался ни один твой шаг. Но и над ними был старший — комендант зоны, свой же заключенный, имевший власть убить безнаказанно кого угодно...

Все это рассказал мне Виктор, пока мы сидели в бараке, забытые надзирателями. Я был ему очень благодарен за передачу «опыта», понимая, что без знания деталей и особенностей этого «быта» я в «четвертом измерении» не проживу и месяца.

— Вот у меня сейчас положение дикое, — говорил Виктор. — Взял я тут у одного книгу английскую, я ведь язык знаю еще от отца, — а у меня ее забрал надзиратель. Теперь дилемма: за книгой надо идти на вахту, к надзирателям, а за прогулку на вахту меня, уж точно, ночью зарежут... Сейчас пойду с хозяином книги к «мегераму» — что он скажет...

И Виктор ушел. Я остался один и думал: вот я за миллион километров от нормальной жизни, в совершенно особых условиях, но и здесь человек проявляется все так же — один готов печь хлеб, другой хочет быть только начальником, и все держится на кулаке и обмане. Какое страшное сходство с жизнью страны в целом: как гротескное отражение страшного пейзажа в грязной луже.

Ко мне подошел молодой еще человек с типично еврейскими чертами лица.

— Моисей, — представился он. — Я тут «дневалю» в бараке и слышал ваш разговор с Виктором. Я сам из Западной Белоруссии, только в 1940 году мы попали под власть России: они нам «протяну ли руку помощи», а мы «протянули ноги» — так у нас говорили. Виктор все правильно говорил: тут все враждуют друг с другом и все вместе очень «любят» нас с вами...

— А что, антисемитизм открытый? — спросил я.

— Как сказать... Мы тут самые слабые, а поэтому нас легче бить. А здесь уважают только кулак.

— И правильно делают: кулак нужен и нам! — незаметно подошел человек лет тридцати пяти с изможденным лицом и горящими глазами. — Меня зовут Алик. Я немножко не из этой страны. — Подошедший говорил с явным иностранным акцентом. — Но я еврей, как и вы. И все же, мы разные. Я из Америки. А ты, — он повернулся к Моисею, — ты раввин из Белоруссии и тебя учили сгибать спину. А меня учили бить противника. У меня с детства, — обратился он ко мне, — был неспокойный характер, и пошел я, наконец, добровольно в армию, стал американским офицером. И я не понимаю, почему вы здесь терпите унижения?! Вот он, — Алик показал на Моисея, — он здесь у нас «старший еврей», мы его любим и уважаем за спокойный ум раввинской школы. Но до конца я его понять не могу! Ведь все они тут только тогда будут нас уважать, когда мы проявим силу: они другого языка не понимают.

— Ну, а я не советую лезть на кулаки, — возразил Моисей. — Их много, нас мало.

— Но нас никогда не может стать так же много, как их! И, значит, всегда унижаться?!

До ареста я любил читать Библию, которая была у меня в русском переводе. Я любил эту Книгу как нашу историю. И там я всегда видел, что великие наши люди советовали при решении вопросов, связанных с жизнью нации в целом, не смотреть на количество народа, а опираться на его духовную мощь: так было с Моисеем, так говорила Дебора, так советовали наши пророки и полководец Иешуа Навин.

И сейчас я не мог понять, почему этот вероучитель — ведь Моисей был учеником ешивы до прихода советских войск в Западную Белоруссию — говорит не то, что есть в Библии.

Мы вышли вместе с Аликом: он пошел проводить меня. По дороге, в узком проходе барака мы столкнулись с каким-то нагло прущим вперед здоровяком. Алик шел впереди меня, и встречный, что-то рявкнув, хотел силой отодвинуть его в сторону. В одно мгновение Алик ударил его снизу в подбородок, и тот брякнулся без сознания на пол.

— Идем, — сказал Алик и повел меня дальше. — Я так всегда поступаю. Меня боятся те, кто знает, что я неплохой боксер. Но упаси Бог самому упасть...

Я шел сзади этого нового знакомого и думал: сколько еще «уроков» у меня впереди?

Почти сразу после возвращения в барак я увидел, что в зону входят зэки, возвращающиеся с работы: ворота были открыты, и офицеры с надзирателями стояли по бокам с деревянными досками, делая на них отметки.

— Первая пошла! Вторая пошла! — орал один из них.

Входя в зону, каждый вел себя по-разному: одни бежали куда-то по делам, в санчасть (а вдруг удастся получить освобождение на завтра?), другие — кого-то повидать до закрытия бараков на ночь; но большая часть шла медленно, словно в трансе от усталости, лица обмотаны грязными и промерзшими тряпками, глаза без выражения.

В бараке стоял гул голосов и была нестерпимая вонь от разматываемых портянок, от мокрых валенок, от грязных и потных тел.

Еще предстоял ужин, и люди не раздевались до конца: все ждали, когда наш барак позовут в столовую — сразу все бригады там не вмещались. Но вот и долгожданное «выходи в столовую!» — и мы идем туда, где утром была «комиссовка». Ужин — кусок селедки, хлеб и немного разваренной скользкой каши, не имеющей никакого вкуса. Но это вкусно! В лагере все вкусно! Остатков в мисках нет, а у помойки ходят вечером и утром какие-то жалкие оборванные тени и ищут селедочные головки. Это — смертники. Если человек в лагере пошел на помойку, то его ждет могила.

Когда мы возвращались из столовой, за вахту несколько санитаров вытягивали сани с трупами людей, умерших за день в больнице. Шедший со мною Виктор посоветовал:

— Посмотри, зрелище, достойное увековечения...

Сани остановились у вахты. Трупы лежали на морозе голые, с бирками на ногах — номер, не фамилия. Из домика вахты вышел дежурный надзиратель.

— Ну, чаво так поздно? — заворчал он, потом повернулся и ушел, а через минуту вышел снова, держа в руке железный стержень, раскаленный в печке — ведь лежит он там все время, ждет! — и этим вертелом прожег по очереди каждый труп: а вдруг притворяется и хочет, выйдя голым в сорокаградусный мороз, убежать!

Ночь прошла сравнительно спокойно; в карцер меня не забрали. Утром в 5 часов нас подняли и повели в столовую, а оттуда побригадно начали заводить в узкий коридор из колючей проволоки. Этот коридор шел от ворот вахты, примерно, на 100-150 метров в зону: там выстраивали бригады перед выводом на работу.

Утро еще не наступило, было темно, и лишь заборы, вышки, вахта сверкали в свете прожекторов, а толпа была в полутьме, глухо ворочаясь, полускрытая начавшимся снегопадом. Я стоял в раздумьи и вначале не понял, что происходит: в густо стиснутой человеческой массе шло какое-то порывистое конвульсивное движение, сопровождаемое глухой матерщиной и стонами.