Авраам Шифрин - Четвертое измерение

Мы недолго пробыли в Новосибирске: опять застучали колеса. Но запомнился эпизод при посадке: конвой решил позабавиться и натравить на меня каких-то воров и сук:

— Что глядите? Это ж жид! — мило подбодряли они этот сброд.

И опять положение спас Резаный.

— Ты, начальник, брось: это не жид, это израильтян!

Я был потрясен: «лекция» пошла впрок.

В третий раз нас выгрузили в Омске, и это был, как ни странно, конечный пункт моего пути: я-то ждал Колымы или Камчатки! Слава Богу!

Привели нас в лагерную зону накануне наступающего 1954 года. «Воронок» остановился около громадных деревянных ворот, по бокам которых стояли две вышки с солдатами и пулеметами. Ворота имели еще шлагбаумы из толстенных бревен. Как я узнал впоследствии, это делалось для защиты ворот от пролома автомашиной: такие случаи в истории побегов из лагеря уже были. Вышел офицер, группа солдат, конвой передал наши документы, и мои первые лагерные ворота открылись.

В лагерях шутят: этап впускают в широко открытые ворота, но выпускают всегда в узкую дверь...

Надзиратели и офицер стали у ворот и скомандовали: «первая пошла!» Мои более опытные товарищи прошли строем — 5 человек; «вторая пошла!» — и опять от нашей группы отделилось 5 человек, ушедших в пасть ворот.

В лагерях считают не единицами, а пятерками, так как в колонне заключенных водят по пять человек в ряду. Когда пятерка проходила в ворота, надзиратель ставил карандашом на доске черточку-отметку. Да, на доске, так как бумаги нет, а доску после использования стругают и пишут на ней вновь и вновь. После того, как все вошли, надзиратели и офицеры сверили свой счет по доскам и, убедившись, что количество совпадает, закрыли ворота.

Вот он, лагерь. Один из тех, о которых в стране говорят лишь шепотом и лишь со своими близкими, — иначе сам там будешь!

Передо мной был ряд бревенчатых бараков, заваленных снегом, из печных труб поднимались к небу столбы дыма. По тропинкам и дорожкам, протоптанным в снегу, деловито сновали чуть согнутые, будто стараясь казаться меньше ростом, люди в черных полупальто, стеганых (из ваты) «бушлатах», как их здесь называли (в «свободной» части страны — «стеганка» или просто «ватник»). И впервые я увидел номера: у каждого на левой стороне груди, на ноге чуть повыше колена, сзади на спине и впереди на шапке, над лбом, был номер, — черные цифры, в пять сантиметров высотой, отпечатанные на белой полосе материала, нашитой на одежду. А сходство людей между собой довершали шапки: из серого грубого материала, с опущенными вниз длинными ушами и клинообразные в верхней части — «шапка домиком».

Мы стояли у ворот, а поодаль столпились заключенные — к нам не подпускали: мы еще не прошли здешнего шмона. Характерно, что конвой нигде не доверяет предыдущему конвою: в тюрьме при выходе обыскали, при посадке в вагон — опять обыск, выходишь из вагона — обыск, подвезли к пересылке — обыск, выпускают на этап — обыск, принимает конвой — обыск, идут люди на работу — обыск, возвращаются с этим же конвоем — обыск при входе в лагерь. Вначале это поражает и страшно раздражает, так как каждый раз грязные руки роются в твоих вещах, выворачивают твои карманы, мерзко ощупывают твое тело. И попробуй только сказать слово: тут же тебя разденут прямо на морозе догола и обыщут с тройной тщательностью. Особенно придирчиво обыскивают блатных: боятся ножей. И, действительно, воры провозят ножи, пряча их умно и с выдумкой. Прячут в стволе костыля у инвалида, в двойных стенках деревянных чемоданов. Видел я однажды, как вынули нож, аккуратно забинтованный в тряпки, из... заднего прохода. Поэтому я уже не удивлялся, когда воров обыскивали особо тщательно. Но как-то на этапе конвой придрался к какому-то одетому в рваный бушлат пожилому человеку:

— Эй, ты, мужик, раздевайся догола!

Послышались возражения, но конвой кричал:

— Давай, давай, скидывай все — я что, не вижу, у тебя на руке вона какая штука выколота! Верно, мегерам с Колымы! Скидавай все!

И действительно: на руке заключенного видна была цветная татуировка. К нему подошли еще надзиратели, и он был раздет догола: вокруг всего тела была вытатуирована обвившаяся цветная змея. Надзиратели и блатные в восторге обменивались мнениями. Подошел офицер, вынул дело голого арестанта и, посмотрев, коротко бросил: «одевайтесь!» — этот татуированный оборванец был Кузнецов — адмирал советского военного флота, кажется, дважды Герой Советского Союза. Блатной...

Для обыска нас повели в отдельно стоящий в углу зоны барак, отгороженный забором от остальной части лагеря: БУР — барак усиленного режима, а в просторечьи — карцер, или «кондей», «трюм». Туда сажают провинившихся: на день, два, или на месяц — на 300 граммов хлеба и воду. Внутри барак разделен на камеры: «маленькая тюрьма в большой тюрьме». После обыска меня, Цатурова, какого-то блатного с нестриженной копной волос (хиппи, как видите, ничего не изобрели, перестав стричь волосы!) и какого-то казаха-инженера отделили почему-то от всей группы и посадили в камеру. Мы начали возмущаться, требовать начальство, но ничто не помогло: мы остались в новогодний вечер в крохотной камере, без надежды увидеть новых людей и лагерь. При раздаче ужина кто-то кинул нам в «кормушку» пакет: десяток печений и несколько кусочков сахара — какая-то добрая товарищеская душа поздравляла нас с Новым Годом! И мы решили: надо отметить его наступление! Для этого мы оставили в кружках, не выпив, принесенный нам на ужин желудевый кофе и печенье, которое прислали нам неизвестные друзья. Часов, чтобы узнать о наступлении полуночи, у нас не было — все личные вещи забираются, а ценные конфискуются в пользу главного грабителя — государства. Мы подозвали часового, стоящего в коридоре, и попросили его:

— Скажите нам, когда будет 12 ночи.

— А зачем? — подозрительно спросил он.

— Хотим встретить Новый Год.

— Что?.. — удивление солдата было неописуемо. — Какой это еще вам Новый Год? — и он захлопнул форточку кормушки.

Мы переглянулись — делать было нечего. Но мы не ложились: всех так или иначе одолевали воспоминания, мы разговаривали, молчали, опять говорили, и вдруг услышали рев гудка, — нам помог какой-то завод, звавший рабочих на ночную смену. Мы подняли чашки с холодной бурдой и шумно выразили свою радость: Валька «Лохматый» выматерился и добавил: «Чтоб им, гадам, уже передохнуть!». Казах что-то весело сказал на своем языке и перевел это нам как пожелание радости. Надежд на встречу будущего года в Иерусалиме явно не было, и поэтому я ограничился кратким «Лехаим!», а Цатуров что-то сказал по-армянски. Дружба народов была налицо.

На наш шум открылась кормушка.

— Вы что делаете? — непонимающе смотрели глаза солдата.