Авраам Шифрин - Четвертое измерение

И вот, сидел на нарах этот голый старик, уничтоженный гангстером от науки и обобранный блатными.

— Кто раздел вас? — страшно разозлился я.

— Да вот эти, с верхних нар, — показал он на играющих в карты.

Цатуров в своем полувоенном кителе шагнул к группе воров и начал им что-то говорить, но в ответ послышался хохот и крики:

— Ты, педераст сталинский, не мешай людям!

Когда подошел я, Цатуров остановил меня:

— Вы же видите, это бесполезно. Они и вас разденут.

Но я уже потерял чувство осторожности и вместе с еще каким-то нашим политзаключенным полез наверх, к ворам. Нас встретило недоуменное молчание — мы были на «чужой» территории. Но у меня тут оказались «друзья».

— Ты чего, Абрагим, играть к нам? — осклабился мне навстречу Резаный.

— Не играть, а говорить вот о том голом старике! Ведь этого человека власть придавила, а кто-то тут доканать его решил: что он будет голый делать на этапе?

— Да ты не кричи. Не я же его проиграл. И чего он тебе нужен? Знакомый, что ли?

— Нет, не знакомый. Но ведь это человек, которого весь мир знает, а тут его, как падаль, раздели !

— Весь мир, говоришь? — раздался голос из круга играющих. На меня смотрели выпученные глаза громадного парня, сидевшего в одной морской тельняшке. — А Трумэн его знает?

Я был совершенно ошарашен вопросом, но с жаром ответил:

— Конечно, знает! Его весь мир знает. Этот ученый на весь мир известен!

Пучеглазый смотрел на меня, явно колеблясь. Но тут вступился Резаный:

— Этому мужику можно верить. Он с нами ехал, и в этих делах все до точки знает.

— Ты учти, — пучеглазый взял из рук соседа услужливо зажженную папиросу, — я ведь Пахан-Колыма Стропило, а не фраер, и если ты мне соврал, то поминай папу-маму. Говоришь, на трумэновской фене ботает, и Трумен его знает?

— Знает, конечно, — настаивал я, видя, что почему-то в Трумена уперся вопрос о штанах академика.

— Волоки «цепи» назад, — спокойно произнес Стропило, обращаясь к кому-то из окружавших его. И, как из-под земли, около голого старика оказались его вещи: костюм, валенки и кожаное пальто — мечта вора. Видя, что на нас никто больше не обращает внимания, мы спустились вниз, и там уже я узнал, что Стропило — один из известнейших «мегерамов» — воровских руководителей — и что он питает особое пристрастие к Трумену; во время одной из лагерных забастовок он даже вывесил над зоной черный флаг с надписью «Трумен» и за это его «дисквалифицировали» — дали ему еще 25 лет по статье 58 УК РСФСР, то есть он стал не вором, а политзаключенным, «мужиком», но его по-прежнему «уважают» и он «ходит в законе» среди воров (то есть, участвует во всех их сходках, ему не «дали по ушам» — не изгнали из их почетного сословия). Да-да, я не оговорился, для этих людей это было почетное сословие, и вор с гордостью рекомендовался: «Я — в законе!» Между ворами и «суками» — ворами, сотрудничающими хоть в чем-то с властями — шла непримиримая резня, поэтому их сортировали и рассаживали по разным камерам...

Но вся эта наука была еще у меня впереди. И часть ее мне преподал в этой камере тот зэк, который неожиданно присоединился ко мне, когда я говорил с ворами о раздетом академике. Из разговора с ним я узнал, что он был арестован за то, что еще учась в институте, написал антисталинский роман. С удивлением и радостью смотрел я на этого истощенного, остриженного наголо человека, одетого в затасканную лагерную одежду: вот ведь какие люди ходят по этой земле рабов! Я-то хорошо понимал, что прямая, антисоветская книга во времена Сталина — это героизм.

— Меня зовут Аркадий Белинков, — отрекомендовался мой новый знакомый.

Наш разговор продолжался несколько часов и оставил у меня ощущение свежего ветра в мире затхлого ужаса... Уже спустя много лет я узнал, что Белинкову удалось бежать из СССР и написать в США изумительно острые публицистические статьи, за которые западный мир должен быть ему благодарен.

Неожиданно открылась дверь, и начали вызывать «на этап с вещами». Вызвали и меня с Цатуровым. С верхних нар слез совершенно голый вор, также вызванный на этап, и когда открыли дверь, он привязал себе к половому органу веревку, пропустил ее между ног за спину, перекинул через плечо и, согнувшись под мнимой тяжестью, вышел в коридор под хохот конвоя.

— Ты почему голый, и что за веревка привязана к...? — спросил начальник конвоя.

— Проигрался я, гражданин начальник. А вызывают с вещами. Вот я и привязал вещи, несу...

Хохот колыхал толпу оборванных людей и солдат, нас окружавших.

— Уведите его в карцер, — скомандовал офицер, и нас повели к «воронкам».

Опять «шмон», опять тюрьма на колесах, опять черный хлеб и селедка, опять не знаем, куда едем: такое ощущение, что ты тюк с поклажей, и тебя везут со склада на склад.

Резаный опять ехал с нами в вагоне и оказывал мне знаки внимания: присылал из другой камеры махорку, сахар. Я был искренне тронут.

Но вот позади уже три тысячи километров, и нас опять выгружают: на сей раз это Новосибирск, университетский город... Из окошка воронка вижу длинную центральную улицу, а потом тряска по боковым переулкам — и мы во дворе пересылки другого типа: это что-то вроде лагеря с бараками. Загнали нас в большую комнату — зал, где на стенах и потолке я увидел тысячи надписей: проезжая через пересылку, родные и друзья пытались оставить след... Я начал читать и был потрясен: тут были и слезы жены, пишущей мужу, и сообщения о предательстве товарища, тут были надписи на всех языках мира — от английского до японского... Тут мать сообщала сыну, что приговорена к пожизненной каторге; тут были крики, брошенные в ночь лагерей, в надежде на случай проезда близкого человека, тоже едущего в страшный путь. Стены этой камеры систематически белят, но люди, едущие по скорбному пути, пишут все вновь и вновь...

Мне этот «почтовый ящик» в дальнейшем тоже сослужил службу.

Отвели нас в одну из камер барака, а потом разрешили выйти в уборную. Она стоит отдельного описания. Я помню, как Ремарк писал о страшном унижении общей уборной. Но в России этого не понимают: уборные открытые, многоместные есть и в городах. Меня удивила не уборная (человек на сто), но — крысы... Я даже не знал, что есть такие жуткие твари на свете. Они ходили по уборной: громадные, с кошку величиной, отъевшиеся, измазанные в кале, мерзкие... Ведь у людей не было ни палки, ни камня, и крысы чувствовали их беспомощность: если кто-то бил ногой эту мерзость, то она впивалась зубами в ботинок. Неплохо было бы показать эту уборную западным «левым», любезно беседующим с коммунистами. Эта уборная для меня — символ того, что не видят туристы за кулисами роскоши Большого театра и Грановитой палаты Кремля, того, что стоит за округлыми фразами советских дипломатов.