Авраам Шифрин - Четвертое измерение

— Геннадий Черепов, — отрекомендовался он. — Слышал, что приехали, но чего они ночью вас притащили?

Я объяснил.

— А вы как сюда залетели? — в свою очередь, поинтересовался я.

— Стихи писал.

— А это что, грех здесь?

— Смотря какие стихи...

— Прочтите, если не секрет.

Гена начал читать что-то о вышках и собаках — это было слабо и, как ни странно, звучало надуманно. Я так и сказал ему. Но он явно не поверил моему мнению, и пришлось ему на память прочесть кое-что из Киплинга, Брюсова, чтобы он увидел разницу.

— Спасибо, — сказал он задумчиво и заковылял по камере, сильно хромая.

«Боже мой, — думал я, — читаю в этом аду Киплинга!»

Ко мне подсел какой-то аскетически худой, крестьянского типа человек.

— Ты яврей?

— Да.

Вопрос был задан серьезно, без насмешек или подвоха.

— А свое Священное Писание ты знаешь?

— Читал, да.

— Читал — это мало, — уверенно сказал этот странный человек. Мы разговорились. Оказалось, что тут же на нарах были его единоверцы — христиане-староверы. Все они были не в лагерной одежде и без номеров: за отказ от формы и номеров их здесь и держали уже два месяца на хлебе и воде. Меня сразу поразила начитанность этих людей в текстах Библии — они знали ее наизусть! Но знание это было искаженным и устремленным в оспаривание и установление обычаев.

В это время нам принесли кипяток и хлеб. Мы поели и кое-кто уже начал устраиваться, чтобы дополнительно поспать, но открылась дверь, и надзиратель заорал: «Выходить!». Всю нашу группу повели через зону к длинному бараку столовой; никто ничего не понимал. Зона была пустой: всех увели на работу, строить деревообделочный комбинат. Но в столовой были заключенные: человек пятьдесят стояли в углу, отделенные рядом надзирателей; туда провели и нас. В громадном помещении горели лишь две-три небольшие электролампочки, и в их свете я видел стоящего на обеденном столе майора в овчинном полушубке, высоких сапогах и с плеткой, толстой плеткой в руке.

— Это майор Рыбаков, начальник наш, — пробормотал Гена.

Я сразу узнал в майоре того, кто вчера принял меня за приезжее начальство. Но теперь этот человек дышал властью.

— Давай, начинай поверку, — громко сказал Рыбаков какому-то надзирателю, и тот начал по бланкам картотеки вызывать нас. Каждый вызываемый выходил вперед через строй солдат, а Рыбаков орал;

— Ты больной? Ты здоровей меня! На работу его, гада!

Оказывается, эти заключенные были освобождены от работы врачом, а майор проводил теперь дополнительный «медосмотр»...

Очередь дошла до меня.

— А ты чего уже в кондее? — удивленно спросил меня со своей высоты Рыбаков, очевидно, узнав.

Я объяснил.

— Ну, вот, будет тебе наука — ночью спать, а не сидеть. На работу его!

И меня повели к группе «осмотренных» больных.

— А это еще кто там в углу? — гремел в пустом помещении бас майора.

— Это попы, идти не хотят, — отозвался из угла голос надзирателя.

— Гони их сюда, мать-перемать! — дико заорал Рыбаков, колотя плеткой по сапогу.

Надзиратели подтащили к столу, на котором стоял майор, этих злосчастных мучеников.

— Ну, что, так и не переоделись? И номеров нет? Да я вас в карцере сгною! На работу их! Сейчас же! Снять шапки!

— На работу для сатаны мы не пойдем, — спокойно и громко произнес старик-старовер. — Для сатаны мы не работаем. И шапки перед тобой не снимем. Мы только Богу кланяемся.

Я думал, что с начальником лагеря будет припадок — так он орал и матерился. А группа староверов стояла в упрямом молчании.

— В карцер их! На полгода! — бесновался тепло одетый и сытый здоровяк, возвышаясь своей тушей над этими полуголыми скелетами.

— В карцер мы ради Господа нашего пойдем, — спокойно сказал тот же старик.

И вся группа пошла мимо майора: проходя, каждый из них крестил его наотмашь издали рукой и внятно говорил: «Сгинь, сатана!»

А в ответ матерился майор и его свита надзирателей. Это была потрясающая картина: спокойно идущие люди не от мира сего, с одинаковым крестом и твердым «сгинь, сатана!» — и захлебывающийся в истерической матерщине представитель власти «рабочих и крестьян».

Увели сектантов — повели нас. Но до работы не довели: не оказалось конвоиров... И я вспомнил старый анекдот: человек попал после смерти в ад, и его спрашивают: куда пойдешь, в американский или в советский ад? — Конечно, говорит, в американский, советский мне и на земле осатанел. — Ну, и дурак, — говорят черти. — Почему? — спрашивает. — А потому, что в американском ты свои 1000 лет будешь гореть без перерыва, а в советском — то смолы не подвезут, то дров нет, то сковородку украли...

Среди «перекомиссованных» Рыбаковым больных был высокий парень с живым интеллигентным лицом и до невозможности истощенным телом. По двум-трем его замечаниям я увидел, что он эрудирован, и заговорил с ним; через пять минут мы уже чувствовали себя старыми друзьями, вспоминая Москву. Звали его Виктор. Человек этот обладал громадным запасом живучести и юмора. Судьба его была более чем оригинальна: отец его — американский еврей — приехал в Россию в 1918 году, чтобы участвовать в революции, воевал в рядах Красной Армии, женился и остался на всю жизнь в СССР, вернее «до конца жизни», так как в 1938 году его арестовали, и он умер на Колыме, в тюрьме. А Виктор в 1941 году был взят в армию и попал к немцам в плен: был ранен и подобран на поле боя. Он прошел через весь ужас Маутхаузена и все же выжил. А когда американцы освободили их, он решил поехать в Россию, так как там была мама и сестра. По приезде его целый год держали в специальном «проверочном лагере» — той же тюрьме — допрашивали, а потом осудили за «добровольную сдачу врагу». Чувствуя, очевидно, что дело его явно «слабое», следователь добавил ему еще «антисоветскую агитацию»: в разговоре с товарищами он называл Дину Дурбин, фильмы которой тогда славились, лучшей киноактрисой мира, а это, по советскому кодексу, квалифицировалось как «восхваление буржуазной идеологии» и «весило» от 10 до 25 лет лагерей.

Все это Виктор рассказал мне с улыбкой, не напрашиваясь на сочувствие; судьбы наши были немного сходны — у обоих сидели уже отцы — и мы с каждой минутой чувствовали себя все ближе друг другу, так как и взгляды наши на литературу, поэзию, искусство тоже совпадали. А о вопросах политических мы не говорили: во-первых, тут и так все было ясно, а во-вторых, в политлагерях того времени это, в общем-то, не было принято — были другие заботы. И среди них главная: как выжить? Ведь от постоянного недоедания и двенадцатичасовой работы люди входили в состояние безразличия и понимали ясно лишь одно: надо экономить силы. Была даже поговорка: «день канта — год жизни».

В этот период не были разрешены посылки, за работу ничего не платили, нам было разрешено лишь два письма в год, в лагерях свирепствовал произвол администрации, которая расстреливала людей ни за что, ни про что. Надзиратели, выводя заключенных в лес на работу, развлекались: «Эй, ты, пойди принеси дров для костра!» — посылали они новичка за линию, отгороженную деревянными флажками — «запретная зона». И человек шел: ведь его посылает конвой. Но как только он заходил за черту запретзоны, часовой в него стрелял, а потом еще получал за это «предупреждение побега» десять дней отпуска...