Тамара Катаева - Анти-Ахматова

Что еще. Главное — сейчас, потому что время идет вперед — говорят, ее туда не возьмут, в это трудно поверить — это Иосиф Бродский. «Я сама вырастила Иосифа!»

С Бродским она сыграла самую тонкую и сильную свою игру. Она была согласна уже на профессора Гаршина — и вдруг ей дается сияющий, дерзкий, гениальный Иосиф. Он был слишком юн — и для того, чтобы она все испортила еще одним «Ты не станешь мне милым мужем», и для того, чтобы начать искренне почитать «бабушку», как почитал он своих совсем не выдающихся папу и маму.

То, что Бродский упомянул Анну Ахматову в своей нобелевской речи — это все, что есть в ее «мировой славе». Она постаралась, раздула, а он силой своего слова и авторитета, не снисходя до объяснений, просто как факт своей биографии, подтвердил.

Так Сальвадор Дали ставил свою собственноручную подпись на только что при нем намалеванной фальшивке.

Запись К. А. Федина:

23 сентября 1949

К обеду Анна Андреевна Ахматова. По-старому «царственное» величие, трезвый взгляд на историчность нашего времени — с высоты некоторого пьедестала. <���…> При полном понимании своего положения «отвергнутой» она как бы говорит, что покоряется необходимости быть именно отвергнутой, ибо «достойна» играть столь важную роль «избранницы». Все это с прирожденным тактом самоуважения. <���…> Больше чем прежде, полюбила говорить о своей славе. Возраст.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 4. Стр. 63

«Отверженность» — это все Постановление, подарок судьбы.

Но физиологический возраст здесь ни при чем. Слава была ее главной темой с юности.

Она вспоминала, как возвращалась из Киева в Петроград в 1914 году перед самой войной через Москву: «Приехала в Москву утром, уезжала вечером, видеть никого не хотелось, с вокзала поехала на извозчике к Иверской, помолилась, потом весь день ходила по улицам, было так хорошо быть никем».

Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 251

В Киеве накануне войны она писала о своем «жертвенном и славном» пути.

Аманда ХЕЙТ. Анна Ахматова. Стр. 58

Кто же еще напишет?

Когда Надя представила меня Ахматовой, она лежала, вытянувшись на тахте в своих красных штанах, и сделала особенное лицо: надменное и жеманное. Это меня обидело: ведь я не из тех, о которых, по словам Нади, она говорила недовольно: «Они делают из меня монумент».

Эмма ГЕРШТЕЙН. Тридцатые годы. Стр. 248

Ахматова навестила Павла Лукницкого в доме его родителей.

В половине восьмого АА вошла. <���…> Из кабинета вышел папа. <���…> АА твердым и эластичным голосом сказала несколько общих фраз об отвратительной погоде. Я проводил АА к себе в комнату. <���…> Вошла мама с подносом — чай, коньяк, печенье, шоколад. Поставила на стол. Пожали друг другу руки и несколько секунд стояли, обмениваясь обычными в таких случаях фразами. Мама ушла и больше уже никто нас не тревожил в течение всего вечера. <���…> Потом я спросил ее о моих родителях. АА, улыбнувшись, заметила, что, вероятно, ее за крокодила приняли — вышли на нее посмотреть.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 239–245

А как некрокодилов встречают, навестивших взрослого сына? Сидят у себя в комнате и не выходят поздороваться?

«Самое трудное — это испытание славой. И Гоголь, и Толстой, и Достоевский — все впадали в грех учительства. Все, кроме Пушкина».

Эдуард БАБАЕВ. Воспоминания. Стр. 12

Учительство — это совсем не грех. Такой грех нигде не записан. Ни Господь такую заповедь Моисею не давал, ни ученые методисты-богословы нам в ежедневное правило не вписали. Учительство угодно Господу. Христос выбрал апостолов, чтобы учили.

Если хочешь учить, чтобы учить, — учи.

Если хочешь учить, чтобы видели, что учишь, то не называй свой грех учительством. Назови гордыней. Тщеславием, глупостью. Сядь под портреты Гоголя, Толстого, Достоевского, спроси себя, твое ли место с ними.

Ахматова втолковывает ересь мальчишке Бабаеву, «подрезает ему крылья». Многие малы перед нею, это правда, тем множественнее ее грех соблазнения сих.

Анна Андреевна — после очередного звонка: «Видите, Лидия Корнеевна, что делается?! Меняю одну свою знаменитость на дне ваши незнаменитое».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 216

Письмо от поклонницы. «Всю жизнь мечтаю вас увидеть… Узнала, что вы сейчас в одном городе со мной… Я не молода, одинока, и ФЕНОМЕНАЛЬНО застенчива. «Путь мой жертвенный и славный здесь окончу я». Читая, я вся измазалась в пошлости. Оказывается, и у нее тоже славный и жертвенный путь. Экая дурища». <���…> По-моему, такую (стихотворную) строчку как раз и может написать любая дурища.

«Я дала прочесть то письмо Тане Казанской, — продолжала Анна Андреевна. — Она очень острая дама. Прочитала и спрашивает: «Значит, это и есть слава?» — «Да, да, это и есть, и только это. И ничего другого».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 124–125

Приятного мало иметь у себя в статусных приятельницах такую великую поэтессу, ВэПэЗээР — великий писатель земли русской. Приходишь к ней поговорить — а она тебе подсовывает ворох полоумных писем, да еще требует, чтобы ты их читала. А потом в обязательном порядке потребует, чтобы ты спросила у нее, что такое слава. И дождалась бы ответа. Еще и сделала вид, что придешь домой и запишешь. Не зря к ней серьезные люди не ходили. Когда появилась ленинградская четверка — они поставили себя так, что могли и не прислуживать. Найману, правда, все же пришлось рисовать сельские деревья с мрачными сучьями.

О Гумилеве.

«Самая лучшая его книга — «Огненный столп». Славы он не дождался. Она была у порога, вот-вот. Но он не успел узнать ее.

Блок знал ее. Целых десять лет знал».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 40

Или почти целых двадцать — всю жизнь.

<���…> Она заговорила о славе: «Я сейчас много об этом думаю, и я пришла к твердой мысли, что это мерзость и ужас — всегда. Какая гадость была Ясная Поляна! Каждый и все, все и каждый считали Толстого своим и растаскивали по ниточке. Порядочный человек должен жить вне этого: вне поклонников, автографов, жен мироносиц — в собственной атмосфере».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 96

Все было наоборот. Она ничего об этом не знала. А Толстой как раз и жил вне «всего этого». И если у нее была меньшая слава, это не значит, что она была более порядочным человеком, чем Лев Толстой.