Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Немного о второй книге.

О задаче:

…она [Анна Ахматова] — один из последних монументальных памятников эпохи советского ампира, последних авторитетных голосов, взывающих о постмодерной де- и ремифологизации.

О методе:

…не всегда нужны новые архивные находки, а бывает достаточно посмотреть критическим непредубежденным взглядом на традиционные комментарии.

О предмете:

Вен<���едикт> Ерофеев был антисемит. Об этом сказали Лотману, который им восхищался. Лотман ответил: «Интимной жизнью писателей я не интересуюсь».

Вот и я не интересуюсь: ни характером Анны Ахматовой, ни ее личной жизнью, ни ее недостатками и маниями, ни невеликостью таланта — ничем. Я просто не заметила бы ничего этого, Анна Ахматова вне круга моих интересов — если б ее трюк с манипулированием общественным сознанием не удался.

О главном:

О том, что не лучше ли оставить поэту (Анна Ахматова произносила пуэту, произнесем мысленно и мы так) поэтово, — о поэзии Ахматовой.

О ранней любовной:

«Лирический круг Ахматовой <���…> очень мал. Он охватывает самое поэтессу, неизвестного, в котелке или со шпорами, и непременно Бога — без особых примет. Это очень удобное и портативное третье лицо, вполне комнатного воспитания, друг дома, выполняющий время от времени обязанности врача по женским недомоганиям.

О той, перед которой все должны склонять головы:

А что, если ахматовский «Реквием» — такие же слабые стихи, как «Слава миру»?

О великой, о том, что не хлыстик и перчатки, — о поздней Ахматовой:

Все прекрасно, а вообще — «ти-ти-ти», а что — неизвестно.

Ее вовсе не нужно сбрасывать с корабля современности или тем более с корабля прошедшего. Просто можно назвать все как есть, своими словами — и после этого относиться к ней кто как хочет.

«Управлял» гимназиею Вишневский <���…> со времени получения им чина «действительный статский советник» никто не смел называть его иначе чем «ваше превосходительство» и в третьем лице, заочно, «генерал». Но он был, конечно, статский. Он действительно «управлял» гимназиею, т. е. по русскому нехитрому обыкновению он «кричал» в ней и на нее и вообще делал так, что все «боялись» в ней, и боялись именно его. <���…> Боялись долго; боялись все, пока некоторые (сперва учителя и наш милый образованный инспектор Ауновский) не стали чуть-чуть, незаметно, про себя, улыбаться. Так чуть-чуть, неуловимо, субъективно. <���…> От учительского персонала она передалась в старшие ряды учеников и стала по ярусам спускаться ниже и ко 2-му году моего пребывания здесь захватила даже нас, третьеклассников (т. е. человек пять в третьем классе). Улыбка разнообразилась по темпераментам и склонностям ума, переходя в сарказм, хохот или угрюмое, желчное отрицание. Всего было, всякие были.

Смеялись над директорами гимназий. Посмеются и над Анной Андреевной Ахматовой.

Начиналось не нами и не вчера.

Алексей Толстой <���…> вместе с Волошиным примется за пьесу, где будут выведены Ахматова и Гумилев. <���…> Поэтесса Елена Грацианова сознательно создает себе репутацию «фантастической женщины» и femme fatale, оставаясь при этом холодной, как лед. Антиэротичная Елена соблазняет людей, чтобы воспользоваться ими для литературного или социального успеха. Ее мечта — слава, пусть дурная, лишь бы стать над другими, хоть на час. Интересно, что она диктует влюбленному в нее критику слова похвальной статьи. Эта страсть к тотальному контролю своего литературного и публичного имиджа также вполне вписывается в гипотезу о портретности или, вернее, памфлетности пьесы Толстого.

Мы начнем с Исайи Берлина — он был самым главным из людей в ее жизни, самым «ахматовским» — выдуманным, использованным, лишенным права на собственную жизнь.

…цикл стихотворений Анны Ахматовой о Дидоне и Энее. Она написала их после расставания с любимым. Себя она представила Дидоной, а того человека — этаким Энеем. Между прочим, тот человек еще жив.

Были вместе. Расстались. После расставания — с любимым — стихи. Что же было, когда пара была ВМЕСТЕ?

Естественно, отнюдь не из скромности, не из желания быть сдержанной в рассказах о своей личной жизни, она ничего не рассказывала юному Бродскому о том, что БЫЛО у нее с г-ном Берлиным. Отработанная многозначительность пауз и умолчаний выразительней любых самых цветистых повествований — у нее не было выбора, любой другой прием разоблачил бы ее — достигла своей цели. Бродский тоже настойчив в продвижении мысли, что история имела реальную основу. «Человек этот жив». Он видел его, живого — он, видевший живую Анну Андреевну Ахматову, садившийся с нею рядом, слышавший запах ее дыхания, чувствовавший шевеление ее тела, видевший блеск натянутой на распухающей руке кожи. Руке, поднимающей бокал, держащей перо. Оказывается, ей хотелось, чтобы кто-то жал ей эту руку со страстью. И в доказательство того, что это возможно, она называла имя еще живого человека.

Иностранная журналистка могла понять только это. Объяснить то, что знал Бродский — и сейчас это скрывал, — было невозможно: там, в оставленном Советском Союзе, главным и единственно важным было только то, что реальным и слитым воедино с Анной Андреевной был именно ИНОСТРАНЕЦ, профессор, полностью устроенный человек, западный человек, свободный — пусть в реальной своей жизни хоть сколько угодно несвободный, но советские были эгоистичны до жестокости и ничего такого знать не хотели, англичанин.

Бродский вступил с нею в заговор.

Ну, ты попал!

Апологеты настаивают, что жизнетворчество — это и хорошо, и нужно, и повсеместно распространено, и Бродский пишет poet is a hero of his myth, будто поэту больше нечем заняться, будто без перекачки сил на формирование какой-то определенной, весьма красивой, рассчитанной и, соответственно, упрощенной и прямолинейной биографии потеряет что-то и поэт весь, целиком — хотя дело обстоит как раз наоборот, и, как это очень наглядно произошло в случае Ахматовой, природных ресурсов может не хватить, все уйдет на техническое обслуживание трубопровода. Вместо того чтобы реально согреть что-то своим небольшим, но — какой есть — теплым и светлым огоньком.