Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Знаю, что А. потом в 1916-17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама — одна из самых больших моих радостей за жизнь. — «Этого никогда не было. Ни ее стихов у меня в сумочке, ни трещин и складок». Учитывая, что Ахматова носила в сумочке письма-признания от циркача-канатоходца синьора Вигорелли с приглашением в Италию, какого-то француза с мимоходным именованием ее grand poet'ом, любовное от Пунина (доставала и доставала из сумочки, читая всем подряд в Ташкенте; Пунин сам удивлялся, зачем писал его — не ей и не о ней, — и это еще не зная о складках, трещинах и чтении вслух письма знакомым и полузнакомым), — то, может, лишнее, проходное, мало что значащее, хоть и ранящее талантливостью, подношение Цветаевой все-таки носила.

Ну и что, что было влияние? У всех было влияние, никто не свалился с Луны. Найдя предшественника, того, у кого было что-то стянуто, Ахматова немного успокаивалась, притишала боль.

У нас, — сказала она, — сейчас страшно увлекаются Цветаевой, но я считаю, что это отчасти потому, что у нас совершенно не знают Белого, а у Цветаевой очень много от Белого.

О Муре. Если бы она губила его в пылу борьбы с Цветаевой, не замечая, кто жив и кто умер, и только потом, опомнившись, — покаялась! Тогда ее можно было бы простить.

А так — она упорствовала до последнего. В шестидесятых годах рассказывала Бобышеву о панельном мальчишке — зная, что он погиб, что он погиб сиротой, что у него никого не было.

Слова прощенья и любви… — где-то услышал у нее Бродский, в тексте, который зашифрованно, настойчиво надиктовывала она ему для канонизирующего использования.

Ахматова не только обладала необыкновенной памятью, но нередко была несправедливо злопамятной. Не умела и не хотела прощать.

Не простила за мать и за его собственный, слишком пристальный, молодой — что еще вырастет из волчонка! — взгляд.

О фамильной черте — зависти (по Ирине Одоевцевой).

Гумилев:Левушка весь в меня. Не только лицом, но такой же смелый, самолюбивый, как я в детстве. Всегда хочет, чтобы ему завидовали. В подтверждение вышесказанного Николай Степанович приводил такой факт. Они с сыном ехали в трамвае, и тот радовался, глядя на прохожих за окном: «Папа, ведь они все завидуют мне, правда? Они идут, а я еду!» (В. Н. Демин. Лев Гумилев ЖЗЛ. Стр. 26).

Она выписывает о заимствованиях Пушкина из Шенье; наверное, знакома с мыслями Мандельштама о Шенье. Может, поэтому она не хотела, чтобы издавали Мандельштама в шестидесятых годах?

Вышел однотомник Цветаевой. «Она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 143.) Великодушно и величественно. Записано ее собственной рукой. Железное алиби и ответ всем многочисленным наблюдателям, бесконечно видевшим только ревность, зависть, недоброжелательство. Ничего подобного, высказалась однозначно — и подготовлено под реплики: «Что вы, королева у нас одна! Где там «навсегда» — это только мода». Проговорилась: В СВОЮ Москву. Пусть. А она, Ахматова, пусть останется хоть тогда и не царицей Всея Руси, но хотя бы петербуржанкой. Императорство, столица, окно в Европу, мировая культура… Будет разделение, всего не отдадим. Коссаковская как-то говорила [Пушкину]: «Знаете ли, что Ваш Годунов может показаться интересным в России?» — «Сударыня, так же, как Вы можете сойти за хорошенькую женщину в доме вашей матушки». (О. С. Павлищева в письме мужу.) Цветаева должна знать свое место. В Москву!

А не продавался ли однотомник и в Ленинграде?

То есть предназначение свое в жизни Марина Ивановна выполняла исправно, работать бы еще и работать (любить и понимать Анну Ахматову) — до пенсии, до срока, никаких претензий нет — и на тебе, отнимают такую работницу. ЗА ЧТО лишать жизни Марину Цветаеву, если Анну Андреевну она — любила?

В 1913 году Ахматова выступала вместе с Игорем Северяниным и уже через четырнадцать лет говорила Лукницкому о влиянии Северянина на творчество высоко ценимого ею Бориса Пастернака.

А я очень обижена за А. Блока. Какой же он тенор эпохи? Вроде Лемешева или еще ниже? Как же так? <���…> Я позвонила Цявловской и спросила, как она смотрит на это звание? <���…> Цяв<���лов>ск<���ая> ответила: «Это месть». — «За что?» — говорю я. — «За то, что он не был влюблен в А.»

Ко всем своим бывшим мужьям и любовникам относится враждебно, агрессивно.

Подруги Ахматовой Раневская и Островская наперебой упоминают «мужей» Ахматовой. «Ко всем вашим мужьям теперь будет прибавляться такой-то. Плюс такой-то», — плещет фимиамом Раневская.

Не враждебно и не агрессивно Ахматова относилась только к Гумилеву — тому, кто женился.

Ну и потом, после того, как Акела промахнулся на Гаршине, она весьма расчетливо взяла на себя тон быть снисходительной, ироничной, загадочной — к Берлину, к Бродскому, к Найману. Здесь бы агрессии никто не потерпел, развернулись бы и ушли.

Именно в связи с Ахматовой В. Топоров пишет о жанре «посмертных писем». (Е. Орлова. Литературная судьба Н. В. Недоброво. Стр. 53.) Если б письма и поэмы Ахматовой были в этом жанре! Но она и с живыми обращается бесцеремонно, как с мертвыми. Про мертвого Пастернака говорит, что тот три раза хотел жениться, про живого Берлина — что организует для нее Нобелевские премии.

Наполеона все любят, все в него влюблены. Все к нему примеряются (все его ловят). Анна Ахматова вздыхала, что над нею опять не просто небо — а небо Ватерлоо, и Марина Цветаева — кого только не любила, а уж Наполеона и Пушкина — это уж обязательно. И любовь эта кажется совершенно естественной, не называется безвкусной; смешной — да (если нет чувства юмора), достойной насмешки — нет, потому что Цветаева держит все эти любовные истории в сфере своих фантазий, своего мира — любви и поэзии, а Анна Ахматова — в сфере мнимой реальности, быта, житейских обстоятельств. Случись хоть что-то по молодости с Блоком — были бы невзначай упоминания о хлопотах по переезду на дачу, о расчете экономки, о найме зимней квартиры. Если ей хотелось быть замужем за русской литературой, то, вот беда, не в высоком, отвлеченном — вернее, не только в этом смысле, — а она хотела быть женой реальной, деятельной, мнимо приземленной, уставшей от тяжкого, избранным дарованного бремени.