Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Женские штучки: не скрою от вас, должна сознаться. Женщина для Ахматовой — это тайна. «Вы сказали ему?» (кто у вас был первым). — Она (тихо-тихо): «Сказала». Не зря в этом письме она не удерживается и от уже переступающего простейшие границы хорошего вкуса: Затем я еще раз убеждаюсь, что женщине лучше кокетничать, когда она находится du bon cote de la quarantaine (по лучшую сторону сорокалетия), a не наоборот, а я, грешница…

В феврале 1965 г. А.А. писала Г. П. Корниловой из Комарова: «Англичане настойчиво зовут в Оксфорд получить мантию, и вообще «все смешалось». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 252). Кто-то в Оксфорд действительно ее звал, раз она туда на самом деле ездила и мантию получала. Эти безличные «англичане», как «русские» в голливудских боевиках, — малокультурно, но так ведь — для малокультурных, кому для восхищения и достаточно будет, что англичане.

Читаем внимательно дальше — любая женщина будет заинтригована, услышав, что где-то «все смешалось». Видят подпускаемый туман и мужчины, даже ученые: Цитата из «Анны Карениной», может быть, косвенно подсвечивает второй план поездки — не «литературно-поэтический», а «лирический» (выдуманный, конечно, но все готовы верить, ведь это — Ахматова, как из-за нее всему не смешаться!), который подсказывал числовые заклинания «Пролога» с подчищаемой датой:

Гость из Будущего (профессор Исайя Берлин) проступает, как тень, на каменной стене. Икс (Анна Андреевна) садится, но, не открывая глаз, протягивает к нему руки и <���…> бормочет (словцо намеренно снижает стиль — но ведь такое не снизишь!):

Он:До нашей первой встречи осталось еще три года.

Она:А до нашей последней встречи всего только год. Сегодня [2 апреля 1962] 28 августа 1963.

Он:Ты бредишь. Ты всегда бредишь. Что мне с тобой делать? И всего ужаснее, что твой бред всегда сбывается.

В общем, я, как примерная ученица, получила куклу и книгу. Лучше бы перстень какой-нибудь памятный.

В Таормине ей вручили два памятных сувенира. Она же, разгорячившись впечатлениями римских развалин, сицилийских ландшафтов и скалистыми берегами — грезила о чем-то романтичном, рыцарском, средневековом, масонском, тайном. Но на коммунистических сходках перстней не дарят — не та эстетика, пусть скажет спасибо, что не вручили вымпел… Вот и СЭР, Исайя Берлин, тоже подарил солдатскую фляжку времен Второй мировой войны (через год после ее завершения, то есть даже не для краеведческого музея, раздела воинской славы, подарок), а потом, через двадцать лет, в Англии, — изящную записную книжку. Хотя у него оправдание уж точно есть — в его положении дарить Анне Андреевне кольца — это подписать себе смертный приговор.

О поэзии Пастернака Анна Андреевна ничего не сказала, но о человеке выразилась несколько загадочно: — Я до сих пор думала, что я одна понимаю Пастернака. А вот в Англии я встретила человека, который понял его тоже до конца.

Что за человека она встретила в Англии? Что бы было его не назвать? Что это за тайны? Пожилая писательница встречает за границей, в каких-то литературных или научных кругах — общение было оживленнейшее, качественное — кого-то, кто правильно, глубоко и тонко понял величайшего современника и соотечественника юбилярши. Отчего его не назвать? Не выдать диплом знатока и проникновенца? Какая причина мешает? Кого нельзя назвать, кого надо сохранить в тайне? Мы, конечно, знаем, Лидия Корнеевна тоже бы тяжело вздохнула — намек понят, а вот если бы Струве принялся производить расследование: что это за новый пастернаковед? Думаю, на Берлина бы он не вышел: по каким формальным признакам вообще его искать? «Скажите, это не вы единственный правильно, ДО КОНЦА, понимаете Пастернака и сообщили об этом факте Анне Ахматовой во время ее пребывания в Англии?» — «Да, это был я». Так никто бы не сказал, и Струве остался бы при неразгаданных тайнах. «Тайна — это вы».

Я сказала [Солженицыну о его поэме]: «Не печатайте. Пишите прозой, в прозе вы неуязвимы, а в стихах ваших мало тайны». А он ответил: «А в ваших стихах не слишком ли много тайны?» (Н. Струве. Восемь часов с Ахматовой). В стихах ее — для тех, кто не хочет ей подыгрывать — тайн нет совсем. Даже нет таинственностей. Есть иногда неряшливая невнятность, иногда — давно придуманная формула загадочности.

— По-моему, — сказала она, — «Полночные стихи» — лучшее, что я написала… Но даже такой замечательный знаток нашей поэзии, как Лидия Гинзбург, недоумевает, кому они посвящены.

В связи с этим Анна Андреевна упомянула, что у нее имеется читатель номер 1, которому первому читаются ее произведения, но этого таинственного читателя она не назвала.

Что происходит, Иосиф, вам же не могут нравиться мои стихи! А что же тогда происходит? Что ему тогда может нравиться? Красивые руки Анны Андреевны?

Изменившийся, отяжелевший, но все еще выразительный, непохожий на другие, полный тайны профиль?

Кажется, сегодня кончила «Поэму без героя» («Триптих»)». Позднее приписано: «Нет».

Записи в дневнике перечитывались.

Лев Гумилев был хороший сын. Несмотря ни на что, он любил своих родителей. У дурных отца и матери он был хороший сын. Он написал внутреннюю рецензию, «Отзыв на «документальный роман» М. Кралина «Артур и Анна», там он защищает Ахматову в Ахматовской манере — огульно, без разбору, безотносительно того, была ли на нее хула. Просто — не сметь писать ничего о маме. (Л. H. Гумилев. Дар слов мне был обещан от природы. Стр. 294–295.)

Ахматова была вынуждена принять английского дипломата по прямому указанию В. Н. Орлова, члена президиума Союза писателей. Как это по указанию? А как же придуманное Ахматовой (нам сейчас это важно даже как придуманный факт, ведь это ее версия): Наша монахыня тепэр иностранцев принимает» (топорща усы, с неудовольствием говаривал Сталин)? Начальство разъярено ее своеволием или — прямое указание? По тексту самого Берлина, никаким указанием не пахнет — так, сделали приятное старушке. В книжном магазине всесильный В. Н. Орлов случайно познакомился со вполне себе русскоязычным Берлиным, очевидно, не вручившим Орлову верительных грамот, вовсе не как с английским дипломатом (как того хотелось Анне Андреевне после осечки с профессором Гаршиным и в чем хороший сын Лева ее, как и во всем, поддерживал), а с русским, пусть бывшерусским, библиофилом. Ему, Орлову, невдомек было заняться принятием решения о выдаче Анне Андреевне Ахматовой, подданной Союза писателей, прямых указаний. В чем мог бы быть их смысл, даже если не усомниться в том, что вполне в рамках полномочий тов. Орлова единолично, спонтанно принимать решения по направлению деятельности английских дипломатов? Выведать у Берлина имена резидентуры? Прозондировать настроения в послевоенных британских дипломатических кругах? Почему на такое важное задание Ахматову направляли без прикрытия? Когда по прямым указаниям Союза писателей (заранее готовившимся и согласованным) ее действительно сводили со смирными американскими профессорами, на встречах присутствовали представители СП, переводчики, проверенные и лояльные хозяева домов и пр. Бродский, считая людей совсем уж за простачков, придумывал (на ходу, больше вроде не повторял), что власти ей даже не разрешали говорить на этих встречах по-английски (она, правда, не умела — хоть и писала противное в своей учетной союзписательской карточке. Но, как сын Лева все в этом же «отзыве» пишет: а дамы любили лгать всегда. )