Тамара Катаева - Анти-Ахматова

Я пошутил, что если в ее стихах так же порыться, то и в них можно найти что-нибудь общее с Бодлером. АА стала протестовать, сказала, что очень хорошо помнит свои стихи и что есть только одно место… «Вот вам крест, клянусь, что это простое совпадение…»

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ Дневники. Кн. 1. Стр. 256

Читает Эдгара По (и это для нее мучительно из-за кровожадности убийств и ужасов, описываемых им). Находит все новые и новые моменты влияния на Н. Гумилева.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 102

Стала мне показывать новые свои изыскания по Николаю Степановичу — читала и дала мне читать, переводила и сравнивала со стихами Николая Степановича — Ронсара. Доводы ее были убедительные и я не мог не согласиться с ней.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 281

Вчера она прочла Виллона снова. И вчера она, как-то вдруг осенившись, «поняла» Виллона (ибо одно дело знать поэта, а другое — понимать его до конца, уловить глубинный смысл его творчества), и так «поняв» Виллона, до вчерашнего дня АА смутно чувствовала его влияние на Гумилева, знала, что оно есть, но не знала, в чем именно оно выражается. Вчера она уловила это. И вот что именно: у Виллона есть строки, где он перечисляет женские имена и говорит об их смерти <���…>. Эти строки несомненно повлияли на стихотворение Гумилева: «Священные плывут и тают ночи…», в котором есть такое же перечисление имен (И. Эмери, Ахматова, Карсавина), и Гумилев говорит о смерти.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 73

Я дал АА листок с названиями ненаписанных (или пропавших) стихотворений Николая Степановича периода «Огненного столпа». АА долго их штудировала, сопоставляла, устанавливала последовательность, чтобы уловить момент максимального сближения Николая Степановича с Бодлером. Ей это удалось. Ее порадовала эта находка.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 240

Интересно, что при изучении чьего-либо творчества — Гумилева ли, Пушкина — она избирает темой своих исследований влияния кого-то на кого-то, заимствования, мотивы. Называет это без экивоков: брал, все брали. Как будто нет других, более интересных тем. Для нее, не умеющей вдохновиться непосредственно жизнью, это — единственный источник творчества.

Какое-то странное семейство: Ахматова — поэт, и «берет» стихами, Гумилев — мэтр, теоретик — теориями.

Андрей Белый где-то сообщает, что он дал Гумилеву программу акмеизма, небрежно набросав ее на бумаге, и Гумилев взял, сказав, что это ему подходит. Более отчаянной и бессмысленной выдумки я никогда не слыхала.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 94

Бессмыслен и отчаян также Александр Блок.

<���…> Только, к сожалению, единственная дельная мысль в статье Гумилева была заимствована им у меня.

А. БЛОК. Без божества, без вдохновенья… Стр. 80

Но, между прочим, и Пушкин тоже будь здоров драл. Но это был человек гениальный. Дело в том, кто дерет, а не у кого.

Иосиф БРОДСКИЙ. Книга интервью (2). Стр. 357

Вот что значит школа.

Я сказала Пастернаку: «Вы должны написать Фауста». Он смутился: «То есть как? Перевести?» — «Нет, написать своего». Не оттуда ли слово ДОКТОР при Живаго?

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 152

В нашем деле без этого никак нельзя.

Курьез в творчестве Пастернака — по счастью незавершенная пьеса «Слепая красавица». Ахматова пишет (намеревается писать) свое — знаменитый сценарий о летчиках. Она его так и называет и не может удержаться, чтобы не расширить название до нобелевских размеров: «О ЛЕТЧИКАХ, ИЛИ СЛЕПАЯ МАТЬ».

Горячий протест против нынешних Лаур и Беатриче, рабски имитировавших ее новаторский стиль. Когда в «Вечере» появилось двустишие:

Анна Андреевна, смеясь, сказала: «Вот увидите, завтра такая-то — она назвала имя одной из самых юрких поэтесс — напишет в своих стихах:

Корней ЧУКОВСКИЙ. Из воспоминаний. Стр. 53

В ожидании рабских подражательниц юркость проявляет сама Анна Андреевна. Ее «Поэму без героя» велено считать необычайно новаторской. Ничего нового Анна Андреевна сама придумать не в состоянии. Посмотрим, откуда брала на этот раз и насколько «рабски» имитировала.

Уже в октябре 1933 года она слушала у Булгакова отрывки из романа в авторском чтении. Елена Сергеевна записала тогда: «Ахматова весь вечер молчала». Ведь обычно Ахматова говорила с Булгаковым о своей книге и несчастьях, то есть о своей литературе. И вдруг она поняла, что иная, новая литература не только возможна, она уже есть и ничуть не уступает литературе прежних лет. На нее обрушились непривычные образы романа, вырастающие из новой жизни и глубоко и остроумно проникающего в глубины этой жизни и порожденной ею характеров.

В. И. САХАРОВ. А. Ахматова и М. Булгаков. Стр. 205

Она превратно поняла свою роль наследницы великой литературы — или просто не могла ничего поделать. Понимать все — это действительно был ее дар, творить свое — нет. Она просто копировала. Стилизовала эту великую литературу. И Кузмин, и Булгаков уже не были современниками, тянущими одеяло на себя, — и она подражала им.

Вот что она написала после прослушивания «Мастера и Маргариты». Не имеет значения — через день или через десять лет.

Уже (что значит уже? роман был уже опубликован)в январе 1962 года в отрывках «Балетного либретто», писавшегося по мотивам «Поэмы без героя», Ахматова создает объемную сцену маскарада, символическую и насыщенную конкретными реалиями эпохи, здесь и маскарад, чем-то напоминающий бал у Воланда в «Мастере и Маргарите» (к сожалению, даже слишком напоминающий): «…на этом маскараде были «все». Отказа никто не прислал…» А вот и реалии — присланные или не присланные отказы. Билетики, бальные книжки, мазурки…И не написавший еще ни одного любовного стихотворения, но уже знаменитый Осип Мандельштам («Пепел на левом плече»), и приехавшая из Москвы на свой «Нездешний вечер» и все на свете перепутавшая Марина Цветаева… Тень Врубеля — от него все демоны XX века, первый он сам… Таинственный, деревенский Клюев и заставивший звучать по-своему весь XX век великий Стравинский, и демонический Доктор Даппертутто, и погруженный уже пять лет в безнадежную скуку Блок (трагический тенор эпохи), и пришедший, как в «Собаку» Велемир I. И Фауст — Вячеслав Иванов, и прибежавший своей танцующей походкой и с рукописью под мышкой Андрей Белый, и сказочная Тамара Карсавина. И я не поручусь, что там в углу не поблескивают очки В. В. Розанова и не клубится борода Распутина, в глубине залы, сцены, ада (не знаю чего) временами гремит не то горное эхо, не то голос Шаляпина. Там же иногда пролетает не то царскосельский лебедь, не то Анна Павлова, а уж добриковский Маяковский наверное курит у камина… но в глубине «мертвых зеркал», которые оживают и начинают светиться каким-то подозрительно мутным блеском, и в их глубине одноногий старик-шарманщик (так наряжена Судьба) показывает всем собравшимся их будущее — их конец. Последний танец Нижинского, уход Мейерхольда. Нет только того, кто непременно должен быть, и не только быть, но и стоять на площадке и встречать гостей…