Тамара Катаева - Анти-Ахматова

У мужчин ее жизни часто есть не они сами, а какое-то амплуа: или Иностранец (или не совсем иностранец, как определил Берлина и Чапского Бродский. Для космополитичной женщины, для «человека мира» оба героя были совсем не иностранцами, но ей так хотелось), или Главный Поэт (Н. Гумилев), или Профессор — Гаршин, или Гениальный Ученый — Шилейко. Конечно, хорошо, что они были незаурядными людьми, да и почему должно быть иначе с нерядовой женщиной Ахматовой — но она слишком откровенно вешала им ярлыки и не позволяла снимать ни другим, ни самим заклейменным.

Интересно — почему-то сейчас пришло в голову, что у всех почти были не то чтобы неблагозвучные или серые фамилии, а какие-то — ну, звучащие как насмешка над ее претензиями. Шилейко — о Шилейке, с Шилейками, П-пу-пунин, Берлин — что еще за Берлин? с Берлином или с Берлиным? Чапский — это пародия, это граф из оперетты. Гаршин один — так она и хотела его фамилию взять. Не пришлось.

Это я ей за «Ахматову» — «бабушка моя, княжна Ахматова…»

Чапский числился впоследствии, естественно, среди «полновесных» романов.

В переделкинском Доме Творчества отдыхал в это время (только что из Парижа) Константин Георгиевич Паустовский <���…>. Он мельком сказал мне, что привез мне подарок от Йозефа Чапского. Брошку. Я удивилась и не поверила. Подумала я, через меня Чапский хочет передать подарок Анне Андреевне. Ведь это ему она посвятила стихотворение «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума», я же в Ташкенте виделась с ним всего дважды <���…>.

Анна Андреевна с сердцем: «А вы думаете, я — больше?». <���…> «Это, конечно, вам», — повторяла я. «Если там есть свирель, мне. Если нет — вам», — заявила Анна Андреевна. Но я ничего не знала насчет свирели — я еще не видела брошку. <���…> Она позвала Юлю. Попросила найти в чемоданчике какую-то старую тетрадь. Отыскала черновик и прочла прежний конец стихов к Чапскому:

A-а, вот почему она ждет в подарок свирель! <���…> Но я удивилась: откуда же Чапскому знать этот вариант, если окончательный текст бессвирелен? И вообще — разве она читала ему эти стихи? <���…>.

Подала ей коробочку с брошью. Она долго ее рассматривала, серебро и бирюза, потом восклицала о дарителе и о подарке: «Первоклассный человек, и какой вкус!» Потом, «отвернувшись вполоборота», величественно протянула мне брошь на ладони и с высокомерием произнесла: «Свирели нет. Это вам. Наденьте сейчас же». — «Ну пусть это будет мой подарок вам!» — взмолилась я. — «Что вы! У меня их слишком много!»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 23–26

Мифотворчество. А Чапский, с его польской и европейской культурой подарков, так ничего не подарил Ахматовой — возможно, малоприглядные ташкентские воспоминания, а может, опасался попасть в смешное положение Берлина.

Чуковская же, очевидно, запомнилась ему как симпатичная приличная женщина. Довольно демонстративный с его стороны жест.

Со стихотворением — обычная игра. Вместо азийской свирели было по-разному: например:

Прямо-таки священная? Минута — «приснилась»? как она выглядит?

Простоватая рифма «кому-то/минута» — осталась.

А вот она сама побывала за границей.

«Чапский? Был, был… — она весело ткнула пальцем в мою злополучную брошку. — Я ему устроила сцену ревности, а он пел дифирамбы — вам».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 295

Одни и те же шутки: «сцены ревности» и пр. Показное великодушие: «Он пел дифирамбы — вам». Да, он пел дифирамбы. Не Ахматовой.

«Приходилось видеть, как женщина преследует мужчину… — пауза, а затем очень убежденно и раздельно: — Из этого никогда ничего, кроме сраму, не получалось».

Наталья ИЛЬИНА. Анна Ахматова, какой я ее видела. Стр. 583

Это Анна Андреевна осуждает Марину Цветаеву — за то, что та влюбилась — не в случайного проходимца, не на одну «сумасшедшую ночь», «преследовала» — это писала ему «длинные философские письма» — (Ахматовой нечитанные), они и не сохранились…

Я видела, когда из такой ситуации выходили вещи пострашнее срама. Срам бывает, когда женщина пытается придать своему «гону» характер респектабельности, который на самом деле для сохранения самоуважения должен быть жестко отброшен: погоня за добычей — и все, имею право. Срам — когда в конце вместо победного вопля раздается жеманное вскрикивание… Ну и уж, конечно, когда ловят не в любовные сети, а в брачные — профессоров, иностранцев…

Скажем, однако, честно, что Чапского она не «преследовала». Этот прием еще не был освоен. Так — попытка…

Это — про «любовь» (у нее как-то красивее, или просто — более по-настоящему — не получалось).

Теперь — про упомянутое выше и могущее быть поставленным мне в упрек: недержание мочи. Конечно, конечно, соглашусь, этого мы не знаем, но ее приступы бешенства и нетерпения — думаю, это невозможно без физиологических причин.

Впервые <���…> я увидела Анну Андреевну попусту капризничающей еще в ленинградский период нашего знакомства. Она — у меня, на Загородном; она уходит; я собираюсь ее провожать; я помогаю ей одеться. <���…> Анна Андреевна, уже в платке и в шубе, стоит в передней, а я, тоже одетая, мечусь по комнате: пропал ключ. <���…> Я в десятый раз обшариваю карманы пальто, сумку, муфту, портфель, ищу на столах, на стульях, задыхаясь от спешки. Бессмысленно тычусь в ванную и на кухню. А для спешки-то моей собственно нет никакой причины; <���…> причина одна: Ахматова негодующей Федрой стоит в передней, почти уткнувшись в двери лбом: вся — гнев, вся — нетерпение. Спадая с плеч, окаменела чужая шуба; голова закинута; гневно дрожат вырезные ноздри. Ключа нет. Я приношу из комнаты в переднюю стул, прошу Анну Андреевну сесть, чтобы я могла сосредоточиться, вспомнить. Анна Андреевна стоит у двери, поднимая голову все выше, презирая стул и меня. Как это я осмеливаюсь, со стулом или без стула, заставлять ее, Анну Ахматову, ждать! <���…>.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 501

Я на нее сердиться не умею, да и пустяки это все. Да и не знаю я, что бушевало, каменело, созидалось, изнемогало в великой душе Анны Ахматовой, когда Анна Андреевна была со мною так несправедлива, так недружественна.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 504