Георгий Иванов - Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

Она мило болтает, мило улыбается. Держится так, точно ничего естественнее для нее нет, как обедать в обществе вот таких «настоящих» парней» за таким вот изобильным столом… Но….

Пианист Яша смотрит все ласковей — с перцовки он перешел на рябиновую. Лица прапорщиков из торжественно-каменных стали благодушно оживленными. Они еще только чавкают, отвечая «да» и «нет», но уже лихо покручивают отрощенные на фронте усы: по всему видно, сейчас заговорят… Нянька, раскрасневшись от плиты, принаряженная, в наколке, толкая дверь коленом, — руки заняты, — вносит блюдо и ставит на стол. Зразы по-польски и макароны в томате. В хлопотах о закуске Кикиша забыл о меню. Нянька постаралась на свой вкус. Кикиша густо багровеет:

— Варвара Павловна… Может быть, может быть, вы не любите это?..

— Напротив, очень люблю, — она улыбается.

— Дивное блюдо, — вмешивается первый прапорщик.

— Роскошь, — поддерживает второй.

— Амброзия, — ласково мурлычет пианист и проливает рюмку рябиновой.

— Это, господа, не консервы из обезьяны…

Языки развязываются с необыкновенной быстротой.

Прапорщик-актер тянется к своему приятелю — чокается.

— Ваня, вместе вшей кормили…

Тот отталкивает его стакан и тянется со своим к Варваре Павловне.

— За милых женщин, прелестных женщин…

И, оборвав пение, торжественно провозглашает:

«…Мы, идущие на смерть, приветствуем вас…»

Варвара Павловна улыбается своей спокойной прелестной улыбкой.

— Благодарю вас, Николай Васильевич, я не хочу больше вина. Но мне очень хорошо. Очень у вас нравится…

…Часов девять вечера. Пианист Яша сидит за пианино, раскачиваясь всем корпусом. Он высоко заносит палец, тычет в басы и сияя оборачивается:

— Варвара Павловна, лев идет на водопой.

Потом в дисканты:

— Лев пьет…

Прапорщик-актер бурно аплодирует. Его друг, покачиваясь, встает и спотыкаясь бредет в соседнюю комнату. Трещат пружины дивана. Вздохи. Глухое бормотанье: «…мы, идущие на смерть…»

Потом слышен храп…

Кикиша бледен. Челюсти его страшно подпрыгивают. Варвара Павловна кладет ему руку на плечо:

— Ну что вы, право, мне очень нравится. Только я устала, пора домой [78] Конец этого отрывка в газете «Сегодня» несколько иной: «— Милый друг, у вас очаровательно, но я устала, мне пора домой. Нет, не надо меня провожать… Кузнецов молча церемонно кланяется, подает пальто, целует руку, усаживает Анну Павловну на извозчика. Потом он, поднявшись домой, даже не сняв пальто, только расстегнувшись, стреляется. Больше месяца он находится между жизнью и смертью, а поправившись, уезжает добровольцем на фронт». .

И она улыбается.

…По пустому Каменноостровскому, через черную Неву вдоль засыпанного снегом Марсового поля я везу Варвару Павловну домой. Она кутается в мех. Ее бледное, чуть полное прелестное лицо грустно. Прощаясь у подъезда, она говорит:

— Вы увидите Николая Васильевича завтра. Пожалуйста, скажите, что я осталась очень довольна… что все это… пустяки. Успокойте его — он такой славный, милый.

* * *

В последний раз я видел Кикишу в ноябре или декабре 1917 года. Он пришел ко мне неожиданно ночью, грязный, в солдатской шинели.

Похудел, щеки давно небриты. Жадно ест хлеб, жадно пьет чай. Но в остальном — такой же. Лениво улыбаясь, рассказывает, как отстреливался от большевиков в юнкерском училище, как потом «едва выскочил», с двадцатью юнкерами ходил занимать «телефонную станцию»:

— Теперь тут организовываем одно дельце — Смольный взорвать. — Что? Почему ничего не выйдет? Дело простое…

И вдруг, между прочим, со смущенным вздохом:

— Я тут, между прочим, одно рондо сочинил. Хочешь послушать?

…Он ушел рано утром, когда я еще спал. Оставил старый желтый портфель и записку: «Зайду вечером попозже». Больше я его не видел…

В портфеле были — пачка воззваний на гектографе: «Грудью за Учредительное Собрание, против захватчиков власти»… и записная книжка. В книжке — адреса, старательно оттушеванный лев, похожий на барана, и на отдельном листке «Из афоризмов Николая Кузнецова».

Афоризмы были такие:

«Храбрый трижды позволит себя дернуть за нос прежде чем дать в морду».

«Счастливые люди Блигкен и Робинзон — все знают их фамилии» [79] Блигкен Иосиф (1852–1903) и Робинсон Макс (1849–1906) — граждане США, организовавшие в Петербурге известную кондитерскую фирму «Блигкен и Робинсон». .

«Наказание за первородный грех — не смерть а любовь».

«Водку следует запивать пивом».

Я жил на Почтамтской, в самом конце, как раз против развалин дворца Фредерикса, сожженного в первые дни «Февраля». Значит только перейти на Николаевский мост и… Стоит ли брать извозчика? Да и денег на извозчика нет — разменены на немецкие марки…

Я вышел из ворот, потоптался с минуту на месте… (должно быть, пловцы через Ламанш так топчутся перед тем, как броситься в воду) — оглянулся последний раз на окна…

Сколько раз за советское время я «собирался» за границу. Все так собирались. То бежать в Финляндию, то «оптировать» литовское подданство, на которое имели «веские права» в виде открытки, полученной когда-то в Вильне, то еще каким-то фантастическим способом. И вот в самом деле еду, только безо всякой фантастики: в кошельке проходной билет, в чемодане советский паспорт.

Мелкий дождь, набережная, дрянной немецкий пароходишка Карбо II (на обратном рейсе он попал в бурю и потонул), осмотр вещей, коробочка-каюта… Никакой фантастики: точно стоишь в очереди за пайком или ждешь на вокзале пересадки — усыпительное томленье. Потом пароход медленно ползет по Неве мимо складов и элеваторов, в лицо бьет мокрый октябрьский ветер, и военный в непромокаемом плаще, делая под козырек, прикуривает от моей трубки. Это чекист, проверявший визы — он сойдет в Кронштадте…

И только когда от Кронштадта остался лишь купол собора на ледяном сине-лиловом небе, сильней закачало и гонг загудел, сзывая пассажиров к ужину — точно блеснуло вдруг: «Кончено! Пять лет советского Петербурга для меня кончены»…

Да, кончены. И как обыденно, как благополучно: паспорт, визы, дождь, Карбо II!.. А сколько раз могло кончиться совсем по-другому; для скольких совсем по-другому кончилось…

Судьба оказалась милостивой ко мне. Но странно — я не чувствую к ней никакой благодарности. И никакой жалости к тем, что остались. И никакой радости.

* * *

Когда-то пушка с Петропавловской крепости означала полдень. И петербуржцы проверяли часы…