Георгий Иванов - Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

* * *

Мы с Кикишей — друзья [77] При перепечатке очерка в газете «Сегодня» Георгий Иванов сократил почти весь этот отрывок до слов «Богемных знакомых множество…». Для связки он написал несколько других абзацев, частично используя фразы из сокращенного текста: «Прошло несколько лет. Мы сидим за чаем. Кузнецов оказывает мне особую честь: совещается со мной об устройстве обеда для своей Анны Павловны, Дульцинеи Тобосской. Обед устраивается не на прежней пышной квартире, — она перестала существовать: «папашка» умер, предварительно проигравшись в Монте-Карло. Кузнецов живет самостоятельно в трех комнатах на Петербургской стороне. Прислуживает и готовит ему старая нянька. В остальном быт мало переменился. Та же трапеция, те же трусики и туфли, тот же пасьянс. И та же ни на шаг не подвинувшаяся вперед влюбленность в «идеал целомудренный»… Впрочем, как не подвинувшаяся? Неправда. Например, сдалась же она на настойчивые просьбы своего воздыхателя приехать к нему пообедать. И вот Кузнецов озабоченно переставляет мебель, снимает трапеции, вешает портьеры, готовясь к этому неслыханному торжеству. Он трет лоб. Обещал позвать публику из богемы, — ей любопытно посмотреть. Но кого позвать?..» . Как подружились — не знаю. Общего у нас мало. Но вот подружились… Он уже без стеснения зачитывает меня своими стихами, так что порой приходится уши затыкать: «Довольно, больше не могу».

— Ну, послушай только одно и скажи, владею ли я гекзаметром.

Гекзаметром он владеет, но стихи от этого не лучше. Впрочем, он человек талантливый, — рассказывает уморительно, письма — прелесть. Но стихи….

Для вас одной, прекрасная Лилета…

Я, чтобы не обижать Кикишу, рассуждаю о его стихах серьезно; одно похвалю, другое выбраню. Знаю, что дороги они ему чрезвычайно, хотя делает вид, что пишет так, между прочим, для баловства:

— Бросить, что ли, эту канитель? Надоело…

Но «канитель» эта была для него — смысл жизни. «Канитель» и «любовь бессмертная» к «богине целомудренной», Варваре Павловне — супруге инженера.

Сидя в трусиках, за пасьянсом, Кикиша вздыхает:

— Черт! Откуда денег достать?

Денег достать неоткуда — до первого числа, когда пришлет из Сибири папашка. Проигравшись в Монте-Карло, тайный советник перебрался в Сибирь, на хлебное местечко. Пышную квартиру сдали, важного дворецкого отпустили. Теперь хозяйством Кикиши в трех комнатах на Петербургской стороне распоряжается старая нянька, его нянчившая.

Ехала на богомолье — зашла навестить питомца. Увидела новую квартиру, вороватую девчонку-прислугу, беспорядок, окурки в сахарнице, костюмы, сваленные на пол в ванной — охнула, всплеснула руками и осталась.

Когда первого числа приходит от «папашки» перевод — триста рублей, пасьянс и ермолка летят в угол. Кикиша повязывает галстух, насвистывает перед зеркалом, раздумывая куда ему отправиться — тратить деньги. Вернее — не важно куда, лишь бы поскорее вон из дому, на лихача, к цыганкам, по кабакам, — угощать каких-то первых встречных, давать кому-то в долг без отдачи скомканные пятирублевки, словом, распорядиться так, чтобы через два дня не осталось ни копейки. Тогда снова на тахту, за пасьянс, за писание триолетов, снова слоняется по комнатам, задавая безответный вопрос:

— Черт, где бы достать денег?

Вес это хорошо известно няньке. Едва перевод получен, нянька входила в кабинет, становилась в дверях.

— Николай Васильевич, пожалуйте сто рублей на хозяйство.

Кикиша, молча, из пачки двадцатипятирублевок вытаскивал одну, складывал стрелой, и пускал в няньку.

Та проворно разглаживала бумажку, проворно прятала ее.

— Ну, что стоишь? Получила, деньги и проваливай.

— Смеетесь, Николай Васильевич? Получила. Да что я получила. Четвертную! У одного мясника больше четвертной долгу.

Так, то нежным тоном, то суровым, то поминая барыню покойницу, то грозя, что ноги ее больше не будет в этом доме — нянька деньги выманивает. Не все — рублей шестьдесят-семьдесят. На эти шестьдесят, семьдесят рублей она будет содержать дом, готовить обед, покупать Кикише папиросы. Кряхтя и ругаясь, платит за него извозчику…

Нянькино меню — несложно. «Какой-нибудь» суп, жаркое, желе. Как-то она ухитряется сводить концы с концами, так что без обеда «дите» никогда не остается. А что есть — Кикише безразлично: желе каждый день, так желе. На все ли равно?

Но сегодня обед необыкновенный. Сегодняшний обед торжество. Варвара Павловна, «любовь бессмертная», сдалась на просьбы Кикише, согласилась приехать к нему пообедать.

Кикиша трет лоб. Обещал позвать из богемы кого-нибудь: ей любопытно посмотреть. Но кого позвать?

Богемных знакомых множество, — но у каждого какой-нибудь «изьян». Этот — рук не моет; другой — рассказчик армянских анекдотов «с перцем», третий

широкая натура — после супа закуривает и снимает с шеи воротничок… Можно, конечно, внушить, чтобы прилично держались, но можно ли на внушенье положиться?..

После долгих обсуждений были позваны пианист Яша М. — «Юноша скромный, ну и сыграет нам что-нибудь для развлечения», — какой-то офицер «военного времени», по профессии актер, и, по определению Кикиши, «настоящий парень — не подведет», и я. С озабоченным видом Кикиша переставлял мебель, вешал портьеры, готовясь задолго к торжеству…

* * *

Посредине стола — корзина азалий — огромная, рублей на двадцать пять. Кругом закуски, закуски, бутылки…

Семь вечера. Кикиша в визитке, свежевыбритый, благоухающий: только что от Моне. Вид у него озабоченный и какой-то шалый.

На тахте, во всем блеске прапорщицких мундиров, сидят два офицера «военного времени»: «настоящий парень» привел другого «настоящего пария», под своим поручительством. Вокруг стола, мягко, точно кот, ступая, ласково поглядывает на бутылки маленький, черненький, с пышным «консерваторским» бантом Яша. Все молчат. Торжественная тишина. Семь с четвертью. Звонок. Кикиша, весь дернувшись, бросается открывать…

Странная тишина. Куст азалий. Бутылки, закуски. Челюсти «настоящих парней» чавкают, лбы их понемногу краснеют. Пианист Яша, ласково улыбаясь, тянется к зубровке. Кикиша отчаянно морщит от волнения лоб и моргает… И на этом фоне бледная, чуть полная «петербургская дама»…

В ее манерах — спокойная прелесть. В улыбке — приятное спокойствие. Все в ней от этой улыбки, до легких, каких-то свежих, духов, не таких, какими душатся «наши» дамы «богемные» — из другого мира. Ей лет тридцать — может быть, тридцать два. Так вот в кого влюблен «любовью бессмертной» мой «бульдог» романтический. Что ж, понимаю. Но я и не подозревал, насколько она из «другого мира». Ох, если бы знал, отсоветовал бы Кикише устраивать этот обед.