Ольга Аросева - Прожившая дважды

Пришла жена. Надо кончать записывание. До завтра. Прощай, мой дневник.

Все важные люди на съезде смотрят на меня холодно и недружелюбно. За что? Этот вопрос колом стоит в моем сердце, заставляет его волноваться. Жестокий век. Хочется уехать к испанцам бороться!

Ровно полночь. Вернулся от брата Авива. Там веселился. Плясал, пел, дурачился. Узнал, как жена моего покойного брата, Елена Владимировна, служащая у Вышинского (прокурора) секретарем, говорила летом будто я такой, что ко мне не безопасно ходить. Что об этом ей, Лене, сказал какой-то очень ответственный человек.

Не этим ли объясняются косые, избегающие прямой встречи взгляды разных высоких особ. Стремлением избежать встречи измеряется человеческая глупость. Избегает меня старательнее тот, кто глупее.

Все эти факты, все эти взгляды, все дела, совершающиеся ежедневно вокруг меня, и вся глубина моего одиночества заставляют меня философствовать и доискиваться сущности современного момента. Его нужно, прежде всего, записать, т. е. записать все факты в том виде и порядке, как они развертываются передо мной. Потом систематизировать и наконец обобщить и сделать выводы. Жить дальше и плыть по течению нельзя. Чтобы творить, надо мыслить. Поэтому начну завтра особую тему бытия человека нашей страны.

Начало книги бытия. Ничего не записал.

Почти полночь. Ответ от секретаря ЦК Андреева: он против моей поездки в Швецию. Значит, заграница для меня и моей жены закрыта навсегда. Значит, что-то есть против меня. Даже Чернышев больше ко мне не появляется. Его жена — агент НКВД, разведчица. Ей ставили задачу подойти ближе к моей жене и ко мне. Она сама говорила Чернышеву, что в НКВД настроены против меня, там имеют большое желание меня скомпрометировать. Жена Чернышева 5 лет работает там. Уже была какаято драма с Чернышевым, он разводился с ней фактически, но она примирила его с собой и чем-то смирила! По-видимому, он теперь кое-что от нее знает. Но почему это должно относиться ко мне? Сам факт существования такого вопроса трагичен.

«Сосны». Усиленно готовлюсь к завтрашней лекции «Европа сегодня».

Утром А. П. Чертополохова, моя секретарь, позвонила мне, что в «Правде» есть выступление против меня. Я попросил прочитать по телефону. Она это сделала. Действительно, незаслуженная и ненужная, морально грязная вылазка против меня [236] См. Приложение 5. .

Я ответил на эту публикацию письмом Молотову и Андрееву. Кроме того, пошлю Ежову и Ворошилову, а также в отдел печати Центрального Комитета, в издательство «Огонек» и, может быть, Ромэну Роллану. Вот оно:

Письмо в редакцию «Правда»

«19 декабря в „Правде“ была напечатана заметка о сборнике моих очерков-воспоминаний. Очерки эти написаны мною в 1919–1920 гг. Сборник выпущен в июне 1936 г.

Считаю неправильным, что в своих воспоминаниях об октябрьских днях в Москве я ошибочно сослался на Томского. Этого тем более не следовало делать, потому что он не принимал никакого участия в октябрьских днях в Москве, даже отказался войти в военно-революционный комитет как представитель профсоюзов и к тому же немало напакостил партии.

В своих очерках я пытался показать, как было тяжело рабочим и солдатам вести вооруженную борьбу почти без командного состава против квалифицированных кадров юнкеров и офицеров. Я не упоминаю в очерках о московских рабочих, но я пишу о солдатах, а ведь это были рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели.

Некоторые читатели „Правды“, прочитав заметку, могут подумать, что я, будучи офицером, случайно оказался „на стороне революции“. Между тем, я член партии с 1907 года. С 1909 по 1916 г. я был в ссылках и побегах. Февральская революция дала мне офицерский чин. После июльских дней я был арестован и за большевистскую деятельность обвинен по статье, угрожавшей мне смертной казнью. Освободили меня по требованию московской большевистской организации за несколько дней до Октябрьской революции.

К двадцатой годовщине Великой пролетарской революции я готовлю свои воспоминания, где попытаюсь дать возможно полнее картину участия московских рабочих в октябрьских боях.

С товарищеским приветом А. Аросев».

Вчера моя лекция не состоялась из-за малого количества собравшихся. По-видимому, многие побоялись в связи с заметкой в газете.

Утром гулял. За мной гуляли шпики. Их много на всех углах.

У меня и у жены настроение сверх тяжелое. Каким-то подлецам, моральным уродам нужна атмосфера болезненной злобы и интриганства. Зашевелились, как могильные черви, и мои сотрудники в ВОКСе. В общем, все как будто рады, что старого революционера можно ущемить. На моей истории можно написать трактат: «Как изза ничего гибнет человек».

Гулял утром. Шпики гонялись по пятам. Им, поди, странно, что, дескать, человек гуляет.

Готовлюсь к приему Фейхтвангера.

Прием прошел хорошо. Начался в 8 вечера.

В 6.15 делал доклад о Международном положении на районном активе. Говоря об испанской республиканской авиации, назвал ее нечаянно нашей. Аплодировали, а доносчики писали донесения.

Фейхтвангер — маленький, круглый, все видящий и жадно наблюдающий. Весь — глаза да… яйца. Он был с Вилли, с художником Германом Тихомирновым и с публицистом Маркузе. Многие из приглашенных не пришли, эти многие мне сочувствовали…

Лег поздно, в 3 ночи.

День рождения Оли. Встал поздно. Гулял. Шпиков нет. Много писал, работал. Потом ВОКС. Надо написать пространное письмо Сталину и Ворошилову. А может, и Молотову, на тему о том, как ни за что и ни почему гибнет человек, верный Ленину и Центральному Комитету. Кажется, именно за это и гибнет, но губят его под предлогом якобы неверия, под предлогом, выработанным клеветой.

Оля бледна, мила и умна. Но все-таки после хорошего вечера опять оскорбительно для меня скандалила с Леной, ленилась, ходила по комнатам, бездельничала и не ложилась спать. Странные у меня дочери. Они будто специально разрушают мои терпеливые и хорошие отношения с ними. Ни смех, ни ласка, ни угрозы — ничто не действует, они морально-глухие!

Мой дневник — это попытка продолжать жить после смерти. Буквы дневника — это не потухшие искры моих глаз, смотрящие сквозь покрывало смерти в будущее. Поэтому чем ближе подвигается дело к развязке, тем усерднее и аккуратнее веду записи.

Однако они оживут только в руках и под глазами живых. Хорошо, если бы кто-либо из моих наследников действительно занялся моими дневниками, сделал из них что-либо полезное.