Ольга Аросева - Прожившая дважды

Вот мерзавец толстошкурый. У меня в кабинете говорил совсем иное. В подобном же роде он выступал по всем вопросам и строил речь так, что выискивал и выпячивал мои грешки, чтобы под ними похоронить преступления наших врагов.

Вообще все, все так невкусно, так однообразно и так страшно, что даже сухо во рту. Полная дезориентация по всем вопросам жизни. Рад только тогда, когда прикоснешься к тетрадям и книгам, этой сокровищнице мысли человеков.

Болит голова. На каких-то мелких людей потерял много энергии. Не следовало бы. Нужно быть простым наблюдателем.

Из-за этого собрания не успел сделать почти ничего, что было намечено на этот день.

Третьего дня, вчера, сегодня писал статьи о Пушкинских днях за границей и статью «Пушкинские сказки».

Вчера получил большое огорчение. Дочь Лена разбила зеркало, взяв его из ванной комнаты. В прошлом я неоднократно просил ее не брать его. Оказывается, взяла в школу на репетицию. Чтобы нести домой, положила в портфель и потом, как на санях, каталась на нем со снежной горки. Раздавила зеркало. Мне долго ЛГАЛА. Глядела в глаза и запиралась самым невинным образом. Что это за век? Какая у этого нового поколения мораль? Или полное отсутствие морали?

Прихожу частенько к другу Коле. Он весь измучен интригами против него каких-то убогих проходимцев-карьеристов. Думаю, что правило Дарвина в борьбе за существование остается в силе (человек человеку волк), только методы и приемы борьбы одного человека против другого стали иные. Я уже отвык от того, чтобы кто-нибудь о другом сказал хорошее или просто неплохое. Когда один говорит о ком-нибудь, кажется, что он его кусает и жует истерзанное тело. Даже движения рта при таких разговорах отвратительны, они грызущие. Все друг с другом борятся. Всеобщее нищенство материальное привело к нищенству моральному и к жестокой необходимости вытолкнуть соседа из жизни. Я даже думаю, что у хитрецов, интриганов и подлецов не составляется предварительного плана против кого-нибудь, а просто характер их до того подл, что толкает на низости, на мелочи, на те цели, которые присущи подонкам.

Поздно, надо спать. Ах, дети, будете ли вы хоть когда-нибудь знать, какой тяжелый период мы проходим сейчас.

23.30. Только что из Большого театра, где помпезно праздновали Пушкина. Николай Тихонов своим докладом подтвердил правоту слов Пушкина: «Пока не требует поэта к священной жертве Апполон»…

Отчетливо и толково говорил украинец Микитенко. Но содержание его речи узко: отношение Пушкина к украинскому народу и наоборот. Впрочем, сообщил немало нового.

Демьян Бедный, обвешанный гирями депрессии (его около месяца «прорабатывали» за пьесу «Богатыри», отчего лежал с сердечными припадками), — говорил плохо. Никакого контакта между публикой и им. Да и начал как-то неудачно: дали слово, а его нет, потом выбежал на сцену, перебежал ее, чтоб взять свой портфель на дальнем столе президиума. Начал неуверенно. Путался. Слабые хлопки. Смущен.

Безыменский доклад превратил в декламацию своих стихов, и так как при декламации, как и при всякой артистической игре, думать не надо, а только чувствовать, и так как у нас думать не любят и избегают, то декламация Безыменского, не будоражащая мозг, всем понравилась.

Люди без устоев. Они не знают, что хорошо и что плохо. Они даже и не доискиваются знать этого. Они отупели от того, что устали быть автоматизированными. Они не анализируют явления, а описывают его. Они не знают природы вещей, а лишь их функции. Они стадны. Индивидуальная жизнь их бедна. Человеческие отношения шаблонны и обеднены. Индивидуальность их только в различной степени и форме одиночества.

Таковы люди.

Всю ночь сновидения перемежались с литературным творчеством. Я как-то стихийно творил повесть. Набросал целый план. Вообще во время бессонных ночей голова работает очень творчески.

Итак, что же творила моя голова? Повесть «Родной край». Глава первая «У голубых истоков» — описание Волги и ее голубого света весной, летом и осенью. Глава вторая — «Свет ночей и блеск очей» — любовь на Волге. Глава третья — «Даль». Это стремление через повесть — на Запад. Время действия — предреволюционное.

Повесть эта могла бы быть началом романа «Правда». Но только, чтоб был роман, надо сделать его по типу Сервантеса, или Гоголя, или Диккенса, т. е. избрать центральное лицо и все события развернуть вокруг его или вследствии его.

Вчера перед отъездом в Ленинград дома беседовал с Ливановым (он изображал на лице печаль по случаю отсутствия его жены, оставшейся дома). Долго говорил о том, как надо писать пьесы. Я рассказал ему содержание моей пьесы «Три брата», которую пишу.

24 часа. Третьего дня вернулся из Ленинграда, где беседовал с А. Толстым. Он читал мне отрывок своего нового произведения о Ленине. Неважно. Говорил о том, что Володька (Ставский) — дурак. Оно и правда. Говорил, что не хочет быть на заседании пленума правления писателей, потому что там еще раз каждый выскажет по одной глупости.

А. Толстой написал Сталину письмо о нашем бездействии за границей.

Я сегодня один. Жена заперлась в своей квартире, сказала, что хочет остаться без меня. А ведь мы стоим перед более важными трагедиями, чем семейные дела. Надо ли из-за них лишаться обоюдной возможности хоть беседовать друг с другом, тогда легче было бы перенести сознание надвигающейся трагической катастрофы.

Письмо Сталину 21.02.37 г.

«Дорогой Иосиф Виссарионович,

может быть, Вы найдете это мое письмо странным или неуместным, но я не могу не обратить к Вам эти строки в тот момент, когда все мы навсегда прощаемся с таким исключительным человеком-другом, как Григорий Константинович Орджоникидзе.

И не знаю, какой импульс меня толкает именно Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, выразить то глубокое волнение, которое не дает покоя с 19.02, когда я узнал, что закрылись проникновенные глаза Орла нашей партии Сepгo.

Может быть, оттого я потрясен был этим и оттого Вам именно хочется сказать это, что только с Серго Орджоникидзе я беседовал два раза в переломные и кризисные моменты и встретил такое глубокое и, главное, теплое понимание с его стороны, какое присуще было только ему и остается присуще в громадной степени Вам, дорогой Иосиф Виссарионович.

Больна и остра утрата. Она во мне и обращает взоры к Вам. Для меня, для всех нас Серго был пример и удивление, а для Вас — боевой друг крепче брата.

Примите же, Иосиф Виссарионович, эти строки как звук сердца, как не слова, а спазм дыхания. Baш Александр Аросев». [243] В дневник вложен черновик статьи А. Я. Аросева на смерть Орджоникидзе. См. Приложение 6.