Иулиания Шмеман - Моя жизнь с отцом Александром

Тем же летом в Бретани все трое детей, один за другим, тяжело заболели корью. Аня даже (слава Богу, ненадолго) потеряла слух, а у Сережи обнаружилась аллергическая реакция на сульфамид, которым его лечили, у него невыносимо чесалось все тело и он кричал от боли. У Маши, по ее обыкновению, поднялась высоченная температура, и нам приходилось опускать ее в корыто с холодной водой (и это притом, что воду носили из колодца в полутора километрах от дома!). Александра в это время с нами не было — он уехал на четыре недели в Швейцарию читать лекции. Телефона у нас тоже не было. Местный доктор был армейским врачом, уже вышедшим на пенсию, и к тому же плохо говорил по — французски (в Бретани совсем другой язык). Он постоянно рассказывал мне о тяжелых осложнениях после кори. Но все закончилось благополучно. Со мной была Вава, и я безусловно верила в жизнь.

Эта моя вера в жизнь подверглась серьезному испытанию, когда у Маши, в возрасте одиннадцати месяцев, случился очередной приступ очень высокой температуры. Пришел врач и предупредил меня о том, что такая температура у ребенка может вызвать судороги. Со мной была моя мама. Когда мы увидели, что у Маши начались судороги, мы немедленно налили в ванну холодную воду и опустили туда Машу. Она вдруг побледнела и обмякла. Жива ли она? Помню, как я повторяла: «Господь дал, Господь взял; да будет имя Господне благословенно». И вдруг она пошевелилась! Она была жива! Доктор прописал пенициллин, который нужно было вводить каждые пять часов. Наш друг, Петр Струве, молодой врач, сразу же к нам приехал и не только сделал инъекцию, но и сидел с Машей следующие сорок восемь часов, чтобы мы смогли отдохнуть. Как часто нищие эмигранты делились друг с другом своим временем, своими силами! Никогда, никогда не забуду то утро, когда Маша проснулась, уцепилась за стенку своей кроватки и с улыбкой встала! (Молодой Петр Струве погиб позже в автомобильной катастрофе, и я всегда поминаю его в своих молитвах.)

И в наш медовый месяц в Буживале, и в Париже или в Кламаре у моих родителей, и на отдыхе в Нормандии и Бретани мы с Александром очень часто совершали длинные прогулки. И позже, в США и Канаде, мы гуляли почти каждый день. Наши прогулки никогда не были простыми физическими упражнениями, это были приключения! Мы даже придумывали сказочные названия своим маршрутам: Chemin des Ruines (тропа развалин) или Versailles (Версаль). Почему Версаль? Потому что там деревья росли так, что пейзаж напоминал парк вокруг знаменитого дворца. Каждый маршрут имел свои собственные, отличные от других черты. Например, в «Версале» мы всегда встречали стадо коров, во главе которого вышагивал огромный бык и грозно смотрел на нас. А в другие дни мы отправлялись собирать грибы, и иногда наши старания увенчивались целыми корзинами лисичек или белых, любимых грибов всех русских, или других съедобных сокровищ — земляники и малины. Мы с Александром встретились совсем молодыми — мне было семнадцать, ему девятнадцать, и любовь, уважение и близость к природе возрастала и развивалась в нас обоих. Меня воспитали в любви к деревне, Александр же был совершенно городским мальчиком, интеллектуалом, редко расстававшимся с книгой.

Эти прогулки, первоначально бывшие предлогом к тому, чтобы побыть вдвоем, со временем стали неотъемлемой частью нашей жизни. Меняющиеся цвета осени, первый зимний снег, запахи, несущие обещание скорой весны, грозный шум разбивающихся о берег океанских волн, деревенская улица, в окнах домов которой можно сквозь занавески поймать взглядом картину простой семейной жизни, встретившийся на пути фермер, медленно идущий домой после трудового дня, вкус парного молока, — все это стало частью нас, частью нашего совместного роста, частью нашей общей жизни. Мы никогда не думали и не говорили об этом, просто — жили. Солнечный луч, пронзающий тишину пустой часовни, заставлял Александра испытывать острое счастье, и он даже пытался описывать эту красоту словами. Но мы не были слепы и к красоте, созданной руками человеческими. Мы любили Венецию, Рим, Париж со всеми их сокровищами. Любовь и уважение к природе мы привили и нашим детям, и для них это тоже нормальный образ жизни, образ существования, неотъемлемая составляющая их мировоззрения.

Время шло, и вот мы приехали еще на одно лето в Г]ранвиль и поселились в маленьком домике. Однажды мы увидели в окно, как маленькая Аня (ей тогда было пять лет) изо всех сил пытается удержать в руках свое ведерко с песком, которое вырывают у нее двое маленьких хулиганов. Не успели мы броситься к ней на помощь, как четырехлетний Сережа вылетел из дома, громко выкрикивая единственное известное ему французское слово «Non!» («Нет!»). Его свирепый вид испугал нападавших, они бежали, и Аня была спасена своим младшим братом. В другой раз, вероятно год или два спустя, Сережа играл с приятелем, и вдруг я смотрю — нет обоих! Мы с Александром бросились искать, звали его, кричали и уже начали впадать в отчаяние. Мальчики появились лишь через пару часов. «Где ты был?!» — «В лесу. Мы заблудились…» — «Ты же знал, что нельзя уходить без спроса!» — «Но Ники попросил меня пойти с ним». Он и помыслить не мог, чтобы отказать другу. И сегодня, более пятидесяти лет спустя, Сережина жена Маня страдает от его неумения говорить «нет».

Это же неумение отказывать было свойственно и Александру. Всю его жизнь Александра окружали друзья, студенты, коллеги, даже незнакомцы, которым нужно было поговорить с ним «только одну минуточку». Он редко жаловался, считал это вполне естественным, но из его дневниковых записей видно, как это временами тяготило его и не оставляло ему времени для себя. Однажды я спросила его: «Кто мой ближний?» И он ответил: «Это очень просто. Ближний — тот, кто находится в твоем поле зрения сейчас, в этот момент».

Выходные дни мы почти всегда проводили в Кламаре в доме моих родителей. Мы приезжали в их квартирку с Вава, детьми и несколькими сумками, и для меня это было раем. Родители занимались детьми, еда появлялась на столе без того, чтобы я ломала голову, что купить и почем. Нас окружали любовь, тепло и свобода. Мои родители любили нас и боготворили наших детей. Мама часами могла разговаривать с Александром о вере, Церкви, философии и смысле жизни, в свои двадцать пять — двадцать шесть лет он умел внимательно слушать и никогда не отмахивался от сомнений, высказывались ли они моей матерью или кем — либо другим. (Я вспомнила, как моя мать, когда мне было всего семь лет, спросила меня: «Льяна, ты когда — нибудь думаешь о смысле жизни, или ты слишком проста для этого?» Хорошо помню, как сидела тогда под кустом сирени, думала о том, что такое смысл жизни, и горько плакала, потому что совершенно не понимала, что это такое.)