Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Драка началась?

— Первосортнейшая. Апостолы – на этих, эти – на апостолов. Апостол Пётр орёт: бейте их, не давайте к Христосу подходить!

— Мамочки! А Христос чего?

— Я думала, он тоже в драку полезет, не выдержит. Но он, представь, остался верен своей роли. Артист такой, что просто загляденье. Сел на скамеечку возле одной могилки, а на лице такое выражение – не передать. Мол, учил я вас, учил, дураков, а всё без толку… Тут я слышу – за спиной у меня кто-то стоит. Оборачиваюсь – отец Василий, старенький наш батюшка, настоятель. Я ему говорю: отец Василий, я пойду, их разниму, а то ещё покалечат друг друга. А отец Василий мне: не лезь, говорит, тут судьба истории решается. А у самого глаза блестят таким азартом, просто любо-дорого. Говорит: погоди, дай, хоть посмотрим, кто победит.

— И кто победил?

— Наши. Ну, в смысле, апостолы. Распихали этих по сугробам и ещё снегу за шиворот натолкали, чтобы помнили… Отец Василий апостола Петра спрашивает: ну, и что теперь будет? А тот к синяку ледышку прикладывает и говорит: а чё? Хуже-то, говорит, не будет. Христоса мы спасли, теперь убежим с ним, спрячемся и никому не дадим! Это он так говорил – «Христоса». А отец Василий смеётся: а ну-тка, говорит, Христос-то с вами не пойдёт? А Валька, то есть Пётр, ему: не пойдёт, говорит, - свяжем и потащим, вот так. И всё равно его спасём. Умора, одним словом! Я им говорю: чудаки вы, разве вам отец Николай не объяснял? Своей смертью Он нас всех от вечной погибели искупил! А Валька, зараза такая, мне: а может, я не хочу, чтобы меня так искупывали! Так и сказал – «искупывали». Тут отец Василий вздохнул: да кто ж, говорит, хочет! И я, мил-друг, такой ценой бы не хотел, да только нас-то тут не спрашивают. И неча нам в божественные дела соваться, там и без нас разберутся. Задумался и говорит: а что победили – это вы молодцы! Ну, пошли… и этих вон собирайте-зовите, буду вас всех зелёнкой исцелять. У меня как раз на подоконнике пузырёк завалился.

В годы своего неофитства я, как и все неофиты, очень хотела побывать в Ассизи.

— Джотто посмотреть? – понимающе спрашивал у меня знакомый искусствовед.

— Да какой там Джотто! – отмахивалась я. - Не люблю я вашего Джотто. Краски яркие, нежные, а лица страшные, косоглазые, чужие… Нет. Хочу посмотреть Сан-Дамиано. Ну, церковь, которую святой Франциск своими руками восстанавливал. Камни собирал и восстанавливал.

— Как ты утомляешь меня своим фанатизмом, - вздыхал искусствовед и гладил меня по голове, как неразумного ребёнка.

— Потерпи, - говорила ему я. – Ещё года два-три, и это пройдёт.

Время шло, фанатизм и вправду прошёл, как радостный, хотя и впрямь утомительный сон, а Франциск всё ждал и ждал, присев на камушек возле церкви святого Дамиана, когда же я соберусь и приду к нему в Ассизи. И, не дождавшись, сам пришёл ко мне.

Мой Сан-Дамиано находился в соседнем селе, в километре от нас, и был знаком мне до последнего камушка в стене. Эту старую рыжую церковку мы обжили и излазили с незапамятных времён. В те времена чуть не в каждом селе был такой Сан-Дамиано – облупившийся, разбитый, с напрочь снесёнными куполами, сбитыми фресками и матерными надписями на стенах. С годами надписи блекли и выцветали, становясь почти неразличимыми, крыши зарастали ивняком, по разбитым стенками начинал расползаться жёлтый колючий хмель, затягивая раны и маскируя увечья, и аисты вили гнёзда на разбитых куполах, и донник пробивался сквозь щели в ступенях, и молитвенная тишина вновь наполняла гулкие, серые от кирпичной пыли нефы и полукруглые тесные алтари.

В детстве мы облюбовали одну из таких церквей для игр, приключений и медитативных размышлений о всяких потусторонних вещах. То, что прямо за церковью находилось старое кладбище, только усугубляло ситуацию. Сидя на холодных кирпичах под резными обломками иконостаса, мы делились друг с другом не совсем честными воспоминаниями о наших собственных встречах с привидениями, а также кстати вспоминали философа Хому, графа Дракулу, весёлую семейку вурдалаков из Алексея Толстого (про семейку Адамс мы в то время ещё не слышали), а также всяких многочисленных обладателей Чёрных Рук, Безголовых Плеч и Окровавленных Пальцев. Иногда, на самом впечатляющем месте, прямо над полом с громовым шелестом и свистом крыльев пролетала ласточка, и это было так страшно, что мы не могли даже визжать, а только замолкали и, схватившись за грудь, с неимоверным трудом переводили дыхание и успокаивали колотящееся в горле сердце.

Я нежно любила эту церковь. Я с ранних лет привыкла к её кроткой заброшенности и пустоте, наполненной затхлым сумраком и молитвенной тишиной. Иногда я шла туда одна, и у меня было чёткое ощущение, что я иду в гости, и там, куда я иду, меня ждут и будут мне рады. Я могла подолгу стоять в её гулкой, космической полутьме, до костей пробираемая нездешним холодом и непривычным, не поддающимся толкованию чувством. Мне было странно, страшно и хорошо. Я любила её такой, какой знала с детства, и не могла себе представить, что она может измениться.

Наш собственный святой Франциск оказался бабкой Зоей, горбоносой колдуньей с чёрным от загара лицом и белыми космами, лезущими из-под драного цветастого платка. Она знала множество старинных заговоров, умела лечить рожу, грыжу и меланхолию, собирала в полнолуние полынь и молодой тысячелистник и артистически принимала роды – как у женщин, так и у коров. В какой момент ей пришло в голову бросить собирать травы и начать собирать камни, чтобы укреплять ими разрушающуюся церковку, никто не знает.

— Вроде как голос мне был, - задумчиво объясняла мне она. – А может, не было. Кто ж его разберёт? Старая я, слышу плохо, чегой-то сказали мне оттуда, сверху, значит… а чего – не разобрала я толком. Ну, и взялась за дело-то. А что ж? Неуж ждать, когда вдругорядь скажут? Ан, может и не скажут, во второй-то раз и не скажут.. а я – сиди и жди? Так и помрёшь, дожидаючись. Нет, пока силы есть, надо, стало-ть, работать. Камни-то – энто что! Энто баловство одно. Ты, поди-ка, деньги собери, да подрядчиков найди, да материалы… да председателя уломай, да в район съезди! Энто ведь ужасть одна, сколько делов!

«Делов» и впрямь было невпроворот, и я с энтузиазмом взялась ей помогать. Мне сказочно повезло: одно дело - потрогать рукой камни в стене церкви святого Дамиана, а другое – лично помогать их туда укладывать. Время шло, дело потихоньку двигалось, и на моих глазах стал разрушаться и исчезать тот бездонный, сосредоточенный покой, которым некогда была полна моя церковь. Она стала шумной, пёстрой и горластой. Бабка Зоя, при всём её фантастическом энтузиазме и редкостном душевном такте, была напрочь лишена художественного вкуса, да и прочие радетели были ей под стать. Строгое двухсотлетнее здание, отличавшееся некогда чёткостью и гармонией форм, стало расползаться и искажаться на глазах. На место дивного дубового иконостаса, сплошь покрытого полинялым золотом и резьбой, поставили игрушечный, лубочный, из тонких дрожащих планочек и грубо налепленных на фанеру печатных картинок. На кое-как укреплённую крышу водрузили малюсенькие, как недозрелые луковицы, купола, с отменно кривыми, сверкающими на солнце крестами. Снаружи стены выкрасили бледно-голубой краской, напрочь уничтожившей романтичную древность прежних развалин. А когда над входом стали подвешивать пластмассовый вокзальный козырёк нехорошего синюшного оттенка, я окончательно поняла, что прежней моей церкви нет и уже не будет никогда. А тут ещё уехал прежний, добродушный и ироничный батюшка, и вместо него прислали другого, рыжеволосого, нервного, с хмурым, нездоровым лицом, вечно сведённым гримасой раздражительного нетерпения. Про него говорили, что он жаден до денег и привержен к зелёному змию.