Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Приехали мы. Пошли в церковь. И там так удивительно, слушай: народу полно, жизнь кипит, старушки бегают, паломники всякие. А толкотни нет и никто ни на кого не ругается. Прямо как-то даже не очень уютно поначалу… непонятное что-то. Служба длинная, тихая, красивая до невозможности и какая-то, знаешь, совсем домашняя, простая… Ритка стоит, молится, жениха себе выпрашивает, а я стою просто так, и мне та-ак хорошо! Ну, так хорошо, как никогда. Как три часа прошло, просто не заметила, как будто во сне. А под конец увидела эту икону… ну, ту самую, которую Серафим Саровский больше всех других любил… Как она называется? Ожидание? Нет, там другое слово какое-то, не ожидание, но мне это запомнилось именно как ожидание. Потому что она же ещё не родила, а только ждёт Его, и глаза опустила, и слушает Его там, внутри, в себе, и улыбается так, что просто сердце разрывается, когда это видишь. Я, как лбом своим дурацким к Ней припала, к чреву Её и к рукам, так и поняла, что категорически не хочу его оттуда убирать. Так бы стояла и стояла. Только там долго стоять нельзя – очередь же… - А когда стали выходить из церкви, тут к нам сразу две старушки подвалили, цоп нас под белы ручки: сестры, сестры, пойдёмте, поможете нам картошку чистить. Ну, не откажешься ведь, неудобно… Отец Серафим скажет: ага, как женихов просить, так они тут как тут, а как картошки почистить, так их нету. «Тит, иди молотить» - Живо-от болит!» Нехорошо же так-то. Пошли мы со старушками. Заходим в какое-то помещение, смотрим – а там пирамида этой картошки лежит на полу и под потолок уходит. В точности, как у Верещагина – «Апофеоз войны». Там, допустим, черепа, но и тут, знаешь, не намного приятнее. Картошка вся чёрная какая-то, грязнющая, с гнильцой, с запашком… самое то. И у меня сразу, моментально, – видение из прошлой жизни. Как я в стройотряде на кухне сижу и чищу картошку на двести человек. И всё время режу пальцы, потому что у меня руки трясутся от ненависти. Меня аж затошнило от этого воспоминания, а отступать-то уже некуда! Сели мы. Стали чистить. И бабки тоже с нами чистят и поют. Так ладно поют, как будто перед этим у них была куча спевок специальных. Голосочки то-оненькие такие, как ниточки, как будто не бабушки поют, а девушки. И вот мы чистим, чистим… и всё чистим, и всё чистим, а картошки этой, между прочим, ничуть меньше не делается. И я всё время думаю: ну, ладно, ещё тазик – и всё. И пойдём. А то – сколько можно? Мы же тут не на послушании, а так просто. И вообще… И вот я чищу… чищу клубни эти… и в какой-то момент понимаю, что больше не раздражаюсь. И не дёргаюсь. И не тороплюсь никуда. И времени уже нет. И пространства. А только Бог один есть – и всё. И больше ничего. Одна только тишина и Его дыхание. И печкой пахнет, и деревом сухим… так сильно, что голова кружится. И бабушки поют. А на пальце у меня – вот такой волдырь уже вскочил от ножа… мозоль самая настоящая. А я смотрю на неё и думаю: лопнет же сейчас, а руки все в грязи. А потом думаю: и пусть лопнет. Всё равно здесь ничего плохого быть не может.

— Только я так подумала, как одна из тётенек нам говорит: всё, сестры, заканчивайте. Сейчас пойдём в автобус, к источникам ехать. Ну, мы руки сполоснули и пошли. А там эти источники как бы в таких.. ну, типа, избушках, под крышами. И все, кто туда приезжает, туда, в эту воду, окунаются. Холод жуткий, вода ледянющая, от одного взгляда кровь прямо леденеет и хрустеть начинает в жилах … А бабкам этим – хоть бы хны, окунаются туда чуть не с головкой, вылезают свежие, бодрые, как огурцы. Ритка покряхтела и тоже стала раздеваться. Говорит – надо, чтобы всё по правилам, а то пролететь можно, с женихом-то. Смешная такая, я не могу…. Разделась и полезла в воду. А я её куртку на себя натянула поверх своей, сижу на корточках, зубами стучу… сама вся синяя, просто сама чувствую, какая я вся синяя и просветлённая… А в горле какой-то комок, но почему-то дышать сквозь него гораздо лучше и удобнее, чем когда комка не было и Бога не было. Почему, ты спрашиваешь? Да почём я знаю, почему? Не знаю я, почему. Бог знает.

— А потом уже ночью, в поезде, я всё сидела и думала. И поняла. Мне кажется, что поняла, да. Не надо напрягаться и тащить Его к себе. Это всё равно что пытаться втащить гору в мышиную нору. Дохлый номер, только жилы надорвёшь. Как в деревне дураков, помнишь? – как они на крышу корову затаскивали, чтобы она там траву съела. Вот так и я. Надо не Его к себе тащить, а самой к Нему идти. Если бы Он хотел с нами остаться, Он бы остался, а не вознёсся… А мы всё норовим Его обратно вернуть, и ещё при этом так, чтобы Он сам нам служил и был бы у нас на посылках… И смирение наше – чистое лицемерие, это всё тоже только для того, чтобы Его к нам поближе подманить… как будто мы охотники, а Он – кролик… Господи, какие же мы дураки, да? Это же обалдеть, это уму непостижимо, какие мы дураки! Ну, может, не «мы». Может, это я одна только. Но я – уж точно. Как бы так вот жить и не забывать, что Он-то без тебя как-нибудь перебьётся, а вот ты без – Него – фиг-с-два, пожалуй…

— А с женихом-то – знаешь, чего получилось? Да не с Риткиным, а с моим! Это вообще была умора. Я ведь тоже к Серафиму-то напоследок пристала. Подумала – зря, что ли, поехала? – надо и мне тоже жениха попросить. Главное, только-только опомнилась от первого развода, а уже опять туда же, в тот же омут! Но раз все просят, то и я попрошу – чего ж не попросить? И вот недавно, в субботу утром, лежу сплю. Времени где-то часов девять утра. Звонок. Телефон звонит. Я думаю: бли-ин, бли-ин, какая сволочь, с утра пораньше? Не возьму трубку, ни за что не возьму, пошёл в задницу… И вдруг понимаю, что я уже ВЗЯЛА ТРУБКУ! И мало того! Я всё это уже прямо в эту самую трубку кричу! И сама спросонья не понимаю, что кричу это вслух, а не про себя! Представляешь – человек звонит мне, ничего такого плохого не имеет в виду, и вдруг слышит, как на том конце кто-то поднимает трубку и орёт, как резаный: бли-ин, бли-ин, не возьму трубку, всё равно не возьму, хоть ты сдохни! пошёл к чёрту, сволочь! Представляешь, каково ему было? Он, конечно, быстренько отключился и больше не звонил. А потом мне Ритка сказала, что это был Кевин, приятель её, американец. Он увидел у неё мою фотографию и жутко захотел со мной познакомиться. Она взяла и дала ему мой телефон. И он позвонил… Главное, он, как назло, по-русски всё отлично понимает – и «сволочь», и «задницу», и всё прочее… Потом он Ритке сказал, что читал книжку «Этикет русского телефонного разговора», но ничего подобного там не нашёл… И теперь он, конечно, боится мне звонить. А мне так неудобно… Батюшка Серафим старался, а я, как всегда, взяла и всё изгадила!

Про двоюродных братьев и сестёр

Двоюродная сестра – это иногда даже лучше, чем родная. С ней, с двоюродной, не надо делить родителей, не надо бороться за первенство, и нет смысла скандалить, когда ей купили новую игрушку, а тебе нет. Она не даёт тебе повода ни для ревности, ни для горестных воспоминаний о том, как было хорошо, когда её ещё не было. То есть, фактически её не за что ненавидеть, хотя при этом она тебе всё равно родная! Всё равно родная и всё равно – сестра, которая, безусловно, в сто раз ближе, чем любая подруга. Подруга – это же такое существо, которое сегодня не шутя готово пожертвовать ради тебя жизнью, а завтра, глядя в зеркало на свои тощие, торчащие в разные стороны мышиные косички, скажет тебе, скривив губу: