Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Не пакостила?

— Какое там «пакостила»! Ты бы её видела… Лицо мудрое, степенное. Как у махатмы. Я до этого думала, что такие лица бывают только у очень мудрых пожилых людей.. ну, ещё, может быть, у орангутангов. Но уж никак не у макак! А тут – такой взгляд глубокий, всепонимающий… ты просто себе представить не можешь. И я ей тоже, представляешь – ляпнула! Один раз мы с ней сидим, семейные фотографии смотрим… ну, в смысле, наши с Витькой, а не её… И вот, я ей показываю Витькину тётку одну… ты её, слава Богу, не знаешь… И говорю: ей.. ну, Алевтине Андревне, в смысле… Говорю: ты не смотри, что эта тётка страшная, как макака, на самом деле она неплохая… Ой! И только тут соображаю, что ляпнула не то… Так неудобно стало, ты не представляешь.

— А Алевтина Андревна? - Что?

— Ну, она что-то ответила?

— Нет.

— Но спросила?

— Нет. Посмотрела на меня так ласково, как на младенца несмышлёного. А потом взяла и аккуратненько так страничку альбома перевернула.

***

— Очень хочу написать роман. Как он вечером сидит за столом, работает, клавиатура так тихонечко шуршит, как мышь, и очки у него от экрана блестят, то синие, то такие ярко-белые. А я сижу… то есть, она сидит на полу, на коврике, в уголочке, в его свитере, и молчу. То есть, она молчит. И на него смотрю. Ну, она смотрит. А этот его свитер такой серый, большой, как кусок рыболовной сетки, тёплый, колючий, как его щетина, и пахнет его отвратительным дезодорантом. Надо ему сказать, чтобы он больше этим дезодорантом не пользовался. Потому что это никакой не «Мустанг», а старый мерин маразматический…. просто удивительно, как его с таким запахом в общественные места пускают! Нет, не надо говорить. Надо его просто тихонечко выбросить, этот «Мустанг», а ему подсунуть другой, потому что ему это всё равно до канделябра, он на это не обращает внимания… Ну, вот. Он сидит и пишет, и на неё не смотрит, но это неважно, это совершенно не обязательно. А она сидит.. я сижу… страшная, как макака-резус, босая, потому что тапочки под диван загнала нечаянно, а теперь лень за ними лезть… кутаюсь в этот свитер и смотрю на него. А его это не раздражает. И не мешает ничуть. Даже наоборот. Вот я уйду сейчас на кухню, чайник ставить, прислушаюсь оттуда, а он больше клавиатурой не щёлкает. Ждёт, когда я вернусь. То есть, когда она вернётся. А она мёда немного поест из холодильника и вернётся. Надо ему сказать, чтобы он мёд в холодильник не ставил, потому что он же и так не портится, мёд, - а в холодильнике он, наоборот, загустевает… Нет, не надо говорить. Пусть ставит, если ему нравится.

— Подожди… А в чём сюжет романа?

— Ну, вот… Я же тебе рассказала. Такой сюжет.

— Нет. Так не пойдёт. Это не роман, а только эпизод, причём очень маленький. Ты что, сама не видишь?

— Не-ет. Ну, какой же эпизод? Эпизоды раньше были. А это роман. Очень большой. Вот я напишу, и ты сама увидишь.

***

Девочка лет пяти-шести и её бабушка у киоска.

— Аня, выбирай, какую водичку тебе купить.

— Вот эту, в зелёной бутылочке.

— Эту? Да ты что, она же с красителями! Выбирай быстрее, нам уже ехать пора!

— Тогда вот эту.

— Эта мне не нравится, она сладкая слишком… Ну, будешь ты выбирать или так и будешь топтаться и в носу ковырять?!

— Ба, она не слишком сладкая… Она хорошая. Давай эту купим.

— Я же сказала – нет! Выбирай немедленно, или я вообще ничего тебе не куплю!

— Тогда сок яблочный…

— Сок яблочный не будем, от него изжога.

— Чего от него?

— Чего, чего… Живот заболит, вот чего! Ты долго меня мурыжить будешь с этим питьём? Вот, погоди, приедем – всё матери с отцом расскажу, как ты над бабкой издеваешься!

— Ну, тогда колу… Ба, давай колу, а?

— Здрасьте, приехали! Колу ей! А пива тебе не купить ещё в придачу?

— Ба-а.. А «Акву Минерале» можно?

— Ань, как ты мне надоела, ты себе не представляешь! Полчаса стоим у киоска, и ты выбрать не можешь! Избаловали тебя, мать моя, вот что я тебе скажу.. . Девушка! Дайте-ка мне вот эту бутылочку… Она с газом или без газа? А-а-а.. Тогда эту. Нет – лучше вон ту, с той стороны, с жёлтой этикеткой. Это «Новотёрская»? Нет, тогда не надо… Девушка, а который час? Ну, вот! Аня! Опять из-за твоих дурацких капризов опаздываем!

***

Наблюдая эту сцену, я вспомнила, как мы ходили с бабушкой в булочную.

Теперь таких булочных уже нет. А раньше их было много. Они были тесные, коричневые, пахли изюмом, маком и вчерашними хлебными крошками. Люди шли вдоль лотков, отгороженных от внутреннего пространства барьерчиком или перилами, а откуда-то сверху, с небес, в эти лотки сыпались и съезжали крепкие желтоватые батоны с коричневой, пыльной от муки подошвой. Их надо было щупать рогатыми вилками, а потом складывать в авоськи. Батоны были на первых лотках, а потом начинались лотки с бубликами, рогаликами и плюшками. Всё это было громоздким, черствоватым и невыносимо ароматным.

Каждый раз, когда мы туда приходили, мне покупали калорийную булочку. Именно в этом возрасте я узнала, что такое ненависть. Мало кого в жизни я потом так ненавидела, как эту булочку. Пожалуй даже вообще никого.

Я до сих пор помню её во всех деталях. Она была плотная, неровно-круглая, с блестящей яичной корочкой, которая кое-где горбилась из-за спрятанных под ней фрагментов орехов и изюмин. Без сомнения, она была вкусной, эта булочка…. Но – каждый день?

— Ба, я не хочу калорийку! Пожалуйста, можно мне что-нибудь другое?

Бабушка искренне изумлялась моему капризу и только качала головой.

— Бабушка, ну, хоть разочкек! Вот эту, с вареньем внутри!

— Вот придём домой, я тебе калорийку разрежу и туда варенья положу, - примирительно говорила бабушка.

— Бабушка, у тебя нет такого варенья, как здесь! Здесь повидло, настоящее…. Ну, бабушка!

— Господи, сами не знают, чего хочут, - вздыхала бабушка и покупала мне калорийку.

До сих пор я не знаю причины её несгибаемой стойкости в этом вопросе. Ведь булочка с вареньем – я это точно знала! – стоила ровно столько же, сколько калорийная. Копейка в копейку. Другое дело – игрушки. Игрушки она мне не покупала, потому что на игрушки нечего деньги тратить – и так вон, старых полный ящик. Это я понимала и даже и не думала возражать против столь очевидной вещи. Только иногда, когда мы ходили с ней в «Повседневный» (полное имя этого заведения было «Магазин Повседневного Спроса Населения»), я задерживалась ненадолго возле витрин с игрушками и разглядывала крошечную, как эльф, резиновую девицу в тугих капроновых шелках и с пышным бантом, вживленным в жидковатые резиновые волосы. Я знала, что она стоит целых пятнадцать копеек, и мечтать об этом, в принципе, было бессмысленно.

А ещё хорошо помню резиновую белку. Она была как живая, хоть и почему-то на колёсах. Колёса её явно портили, но всё остальное в ней было абсолютно безупречно, особенно влажный кончик носа и бесшабашный, чуть пьяноватй прищур, с которым она смотрела на меня сквозь первомайскую витрину, прижимая к животу здоровенный – видимо, кокосовый – орех. Витрина сияла солнцем и праздником; в ней отражались летящие шары и трепетные алые флаги, почему-то длинные и узкие, как на картинках к японским сказкам.