Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Не прекратю! Не лягу!

Её лицо пылает слезами и боевой яростью, и волосы стоят дыбом, как у Кухулина. Медуза Горгона при виде такой шевелюры обратилась бы в камень от зависти. Стоя не кровати, она сжимает кулаки, и я в который раз удивляюсь: как это у родителей хватает мужества сражаться с ними до победы? До своей победы. До своей Пирровой, чёрт побери, победы. А потом с тем же неугасимым мужеством бегать по врачам и аптекам в поисках лекарств от детских неврозов - Юля, я кому сказала – прекрати сейчас же! Будешь так орать – придёт Серый Гейч! Знаешь, что он с тобой сделает?!

— Не сделает! Не придёт!

Серый Гейч – это, между прочим, Пушкин. Александр Сергеич. Обычно он подряжается выполнять всякую мелкую домашнюю работу: выносит мусор, меняет перегоревшие лампочки, делает за детей уроки. Иногда один, иногда на пару с Гоголем. Юлькина семья – единственная, в которой он работает домашним монстром. Однажды, будучи ещё двух лет от роду, Юлька увидела на стене в коридоре его портрет и испугалась до колик – кричала, отмахивалась, топала ногами и рыдала так, что её еле удалось успокоить. Тщетными были все попытки объяснить ей, что этот дядя ничуть не страшный, что это Пушкин, Александр Сергеич, который сочинил про Золотого Петушка, и про Курочку Рябу, и про Репку, и про Трёх Медведей… Пушкин на стене стыдливо жмурился, слушая перечень приписываемых ему произведений, а Юлька неумолимо продолжала рыдать и брыкаться. В конце концов Пушкина со стены сняли, но он не ушёл, а как-то прижился и под ником Серый Гейч стал являться на сцену каждый раз, когда Юлька вступает на тропу войны.

— Не придёт он! Нету никакого Серого Гейча!

— Как же нету, когда есть? Ещё как есть! - Ну и пусть! Я всё равно его не боюсь! Пусть приходит!

— Вот и придёт! Услышит, как ты орёшь, и придёт! Придёт и увидит, какая ты вся злая, растрёпанная, в соплях.. пижама вся скомканная, нос красный, как у пьяницы… Хорошо это будет, да? Как тебе кажется?

К моему величайшему удивлению Юлька вдруг замолкает, быстро подгибает ноги и садится на кровать с видом дракона, увидавшего на горизонте силуэт Егория. Через пять минут, присмиревшая, всё ещё судорожно вздыхающая после слёз, она шлёпает в ванную и долго трёт лицо круглым латышским мылом со спрятанной внутри мочалкой. Потом без звука позволяет матери причесать свои медузо-горгоньи локоны, надевает новую пижаму и укладывается под одеяло. Заглянув через четверть часа в её комнату, я вижу, что она не спит, а сидит у ночника с раскрытой книгой, смотрит на портрет Пушкина на форзаце, сияет глазами из-под ресниц и, выпятив нижнюю губу, накручивает прядь волос себе на палец.

Утром я кое-как расталкиваю собаку и выволакиваю её, сонную, расслабленную, только начавшую просыпаться и наливаться злостью, на улицу.

На двери подъезда - объявление: «Ко всем жителям дома! Уборщица не будет убирать ваш мусор! Уважайте труд уборщиц!» На мусорном баке напротив подъезда – надпись белой краской «Центр эстетического восп.». Надо всем этим – острая, пахнущая небом и палыми листьями, почти безоблачная синева. В ней летает стая ворон. Удивительно чётко и слаженно, с синхронными поворотами и длительным, очень красивым парением на развёрнутых крыльях. В исполнении ворон все эти фигуры высшего пилотажа смотрятся странно и захватывающе.

— Сволочи, - говорит моя Собака. – Сталинские соколы.

С воронами у неё давние счёты. Ещё с отроческих времён. Чтобы избежать хотя бы одного из предстоящих скандалов, я утягиваю её в подворотню. Подворотня хороша, как венецианская арка, в обрамлении ярчайших кленовых листьев и алой рябины на чёрных, уже полностью лысых точёных ветвях. Где-то в глубине дворика заходится яростным лаем йоркширский терьер-мини по прозвищу Макси. Его здесь все знают. Он ещё страшнее, чем моя Собака. Поэтому мы быстренько сворачиваем в соседний проулок и идём сквозь ветки, синеву и извивающееся на верёвках ветхое бельё в соседний двор.

Там тихо и светло. Там кирпичные жёлтые дома с толстенными, как в Замке Иф, решётками на окнах, с узорными козырьками над подъездами, с уютным кошачьим запахом из подвалов. Лучше всего в этих домах подоконники. Их почти никогда не зашторивают, потому что гордятся тем, что на них выставлено. Тем, что на них выставлено, в самом деле можно любоваться часами: банки с вареньем, прикрытые разноцветными ситцевыми тряпочками, банки с огурцами, плавающими в чистом, как хрусталь, рассоле, банки с розовой геранью и банки со смеющимися кактусами, банки из-под лимонных долек и банки из-под индийского чая, расписанные танцующими индусками. Стопки не очень интересных на вид книг, перевязанные бечёвками; синие, дивного облика бутылки из-под старинной самогонки; вазы, похожие на фонтан «Золотой колос» на ВДНХ; куклы с немножко погрызенными носами и покорными, мечтательными глазами. Некоторые из окон всё-таки задёрнуты рваными шторками в горошек, которые ничего ни от кого не закрывают, а просто дополняют композицию. Окна первых этажей почти упираются в землю, а из земли навстречу им лезут пёстрые, устрашающих размеров анютины глазки.

Мы огибаем один из таких домов и с разбега натыкаемся на Кота.

— Слава Богу, - бормочет сквозь зубы моя Собака, высвобождаясь мимоходом из ошейника. – А то я уж думала – совсем потерянный день, коту под хвост.

Я знаю этого Кота, поэтому ей не препятствую. Я знаю, что через две-три минуты она выйдет с хмурым независимым видом из кустов и сухо скажет мне:

— В черте города собак положено держать на поводке. И желательно в наморднике.

— Изволь, - скажу я ей. – А как оно… там?

— Ничего, - ещё суше ответит она. – Поздоровались. Перекинулись парой слов. Но, в общем, с ними не о чем говорить. Пойдём, не будем задерживаться.

Там, в кустах с белыми ягодками на ветках, обитает целый самурайский клан со своими правилами и традициями. К ним не рискует приближаться даже Макси. Но моя Собака почему-то регулярно об этом забывает. Я ей не напоминаю. Пусть учится на собственных ошибках.

Кстати – почему-то никто не знает, как называются эти кусты с белыми ягодами на ветках. Я у многих спрашивала. Никто не в курсе.

Возвращаясь домой, мы застаём на скамейке у подъезда незнакомую женщину. Очевидно, она просто присела поговорить по мобильному.

— Эдуард, я тебя очень прошу.. Нет, погоди. Послушай. Выслушай меня! Можешь ты хоть раз в жизни выслушать меня спокойно? Пойми в конце концов, что иногда приходится идти на компромисс.. Да. И подчиняться обстоятельствам. Как бы они тебя ни угнетали. Ты можешь принять мою точку зрения? Хотя бы раз в жизни, из уважения ко мне! Ах, вот как? Ну, ладно. Тогда позови бабушку… Мама! Вот что: Эдуарда завтра в детский сад не води! Да. Совсем. Пусть Коля с ним посидит, не развалится. Всё равно он диссертацию пишет. Вот – пусть вместе над ней и .. работают. Ты только кашу заранее свари и оставь им обоим на плите.