Дневник библиотекаря Хильдегарт

А теперь попробуйте догадаться, в какой сфере он работает. Скажу сразу – ни к психологии, ни к криминалистике это не имеет прямого отношения. Хотя косвенное, наверное, всё-таки может и иметь.

PS А Кильку Балтийскую и Марту Карамазову, знающих ситуацию лучше, чем остальные, попрошу пока не подсказывать.

На стене во внутреннем дворике библиотеки мелом написано «Менто погано!»

— Итальянец написал, - предполагает какой-то Студент с двумя рюкзаками за спиной.

— Или испанец, - подтверждает его однорюкзачный Приятель.

— Или поляк, - совсем уж глупо предполагает третий Студент из той же компании. – Он, наверное, так звательный падеж образовал. Смотрите – и знак восклицательный. Явное же обращение.

— А почему обязательно поляк? – тут же заводится четвёртый Студент. – Что, только в польском, что ли, есть звательный падеж? И потом, если это звательный, то всё равно неправильно. Это же первое склонение.

— Почему это первое-то? – изумляется третий. – Это с каких же щей оно первое?

— А может, это просто как «чудище обло»? – встревает пятый Студент.

— «Менто погано» - это я, - сообщает нежная белокурая девушка в снегурочьей шубке, из-под которой виден край серой форменной юбки. – И «чудище обло» – тоже я. Я знаю, кто это написал. Этот тот парень, которого я не пустила в читальный зал с лыжами.

— С чем? – хором переспрашивает вся компания Студентов.

— Ну, с лыжами… Он пришёл в библиотеку с лыжами. А в гардеробе их не приняли. Вот он и хотел их пронести с собой… А как я его могу с лыжами пустить? По инструкции не положено…

— При такой погоде ему логичнее было бы прийти с надувной лодкой, - замечает, почёсывая бровь, двухрюкзачный Студент.

— С лодкой тоже нельзя, - вздыхает ангельское Менто Погано и поправляет золотую прядь, выбившуюся из-под снегурочьей шапки с кокардой. – Мы об этом уже повесили объявление. Но ни на кого не действует почему-то.

Компания Студентов мечтательно смотрит на прядь и кокарду, потом разом вздыхает и наперегонки кидается стирать нехорошую надпись.

Моя подруга пишет исторический роман. А я читаю и придираюсь. Так уж заведено в природе – те, у кого нет собственных детей, лучше всего знают, как их воспитывать, и постоянно лезут с поучениями к тем, у кого они есть.

— Про отступление французов по Смоленской дороге надо писать ярче. «Холод, голод» - этого недостаточно. Надо, чтобы читатель хоть на капельку, хоть на малую толику прочувствовал, КАКОЙ ужас там был на самом деле. Это надо немножко развернуть, по-моему.

— Знаешь, что? Иди ты – знаешь, куда?

— А, да. Знаю. Сейчас пойду. Только ещё несколько моментов. Вот этот твой француз, уже в России, уже служит гувернёром, все к нему хорошо относятся, и жалование приличное, и дети послушные, и хозяева интеллигентные, не Троекуров какой-нибудь… А он всё страдает и страдает. Надо как-то объяснить, в чём тут дело. А то читателю, по-моему, непонятно, чего это он от такой жизни идёт топиться в Яузу…

— Знаешь, что? Иди ты…

— Да-да. Я понимаю. Иду… Нет, я ни в коем случае не хочу вламываться в твою творческую лабораторию, я понимаю, как там всё хрупко и как много опасных для жизни соединений… Я только вот чего не понимаю. Этот генерал-губернатор… или кто он там?... когда проезжает по мосту и видит человека, облокотившегося на перила, - как он сразу, по одной только спине, распознаёт в нём француза и обращается к нему по-французски? И как он сразу, по той же самой спине, догадывается, что этот человек не просто смотрит на уток и любуется окрестностями, а собирается среди бела дня, у всех на глазах, сигануть в воду? Говорит ему «Месье, извините, но это не выход». И едет дальше. И француза вдруг озаряет: да, конечно, действительно, не выход… «Лошадь, чего это ты? – И правда, чего это я?» Главное, что он сам не может вспомнить, из-за чего он собирался топиться! Это что – в те времена было в порядке вещей? «Вот стою на камне, дай-ка брошусь в море»… Чуть захандрил с утра после вчерашнего, как сразу в Яузу? Теперь понятно, однако, отчего в ней вода такая нехорошая….

— Знаешь, что?

— Знаю, знаю. Ухожу. Прости, ради Бога.

На улице была метель. Ледяная и неотвязная. Из той породы метелей, которым всё равно, что на тебе надето: финская куртка с двойным капюшоном, заячий тулуп или шинель линейного пехотного полка. Для неё всё это настолько не препятствие, что просто смешно говорить. И дорога была бескрайняя и беспредельная, пузырящаяся жирным мазутным снегом, переливающаяся адскими жёлтыми и алыми огнями и местами уже фактически смоленская; и воздух благоухал, как преисподняя, давясь позёмкой и выхлопными газами, и вороны плакали на ветках, и до Яузы было ещё так далеко – ну, просто страшно подумать, как далеко… И я свернула в переулок, к монастырю, и увидела, как прямо над ним, в чёрном, исхлёстанном метелью воздухе раскрываются небесные шторки, и становится виден тёплый круг от настольной лампы на тёплом линолеуме, и сервант, набитый бледной узорчатой посудой, и девочка, читающая книгу под лампой и периодически тычущая себе в нос кончиком собственной косы, и жёлто-красный радиоприёмник на полке. Московское время – двадцать один час.

Как это близко, однако. Просто страшно подумать, до чего близко. Один шаг – и всё…

Господи, как же просто!

— Нет, - сказал у меня за спиной милиционер с драконом на поводке. – Извините, мадам, но это не выход.

Каким-то чудом он сразу распознал, что обращаться ко мне можно только по-русски.

— А где же?... – на всякий случай спросила я.

Милиционер вздохнул, одёрнул кольчугу и показал на небо. Метель куда-то подевалась, и небо успело расчиститься, и над ближайшей берёзой висела надпись, сделанная из звёзд «ВЫХОД С ПРОТИВОПОЛОЖНОЙ СТОРОНЫ».

— Видите ли, с противоположной я уже пробовала… - деликатно кашлянув, начала я.

— Ну и зануда ты, мать моя, - вздохнул милиционер, передвинул ножны с живота на бедро, покрепче перехватил цепь с драконом и пошёл дальше, увязая валенками в сугробах. Дракон мотал мордой, упрятанной в намордник, и по пути поджимал то одну, то другую лапу, пытаясь стряхнуть снег, набившийся в чешую. На ледяной дорожке лежала банановая шкурка и обижалась, что все кругом поскальзываются и падают совершенно без её помощи. У монастырской стены сидела румяная нищенка, держала на коленях иконку Тихвинской Божьей Матери и грела над ней озябшие кисти рук. А звёзд на небе было много, как в детстве, - даже на две или три больше. И луна была видна, очень даже хорошо. На ней валялся с трубкой пан Твардовский, болтал ногой и дразнил петуха. Видимо, он ждал к себе этим вечером барона Мюнхаузена, но тот припозднился из-за метели, а может быть, и вовсе отложил визит до следующей луны.