Дневник библиотекаря Хильдегарт

А с Кириными бабушками я всё-таки познакомилась.

Правда, сама не знаю, зачем.

И то подумать – зачем старой одинокой тётке лезть в чужие семейные потёмки и бессмысленно там бултыхаться, как цветочек в проруби? Впрочем, я особо и не лезу. Но мне там интересно, уютно и непонятно. Поэтому, наверное, и хожу.

По-моему, бабушки рады нашему знакомству. Для них библиотекарь – это святое, это почти то же самое, что и учитель; может быть, даже чище и возвышенней. Я приношу Кире книжки. Идеологически выдержанные приключенческие романы на русском и ещё более благонадёжные адаптации Диккенса и Марка Твена на английском. В русские Кира вцепляется с нетерпеливой дрожью и учащённым дыханием; на английские смотрит исподлобья, кисло и недоверчиво.

— С иностранными языками у неё плохо, да, - вздыхает ГБ. – Это притом, что практически по всем остальным предметам – пятёрки. Обидно – вся семья филологи, бабушка переводчик, и тут вдруг такой сбой…

Переводчик – это родная Кирина бабушка, бабушка Лиза. Не ГБ. ГБ – бабы-Лизина сестра, незамужняя дама и глава этой непонятной семьи. Где-то, говорят, есть ещё и третья бабушка, но её я до сих пор ни разу не видела.

— А знаете, почему у Кирочки такие проблемы с языками? – объясняет мне баба Лиза. Она выглядит очень старой, гораздо старше сестры, и внешне чем-то очень напоминает Киру – такая же худенькая, угловатая и отрешённая. – Она очень боится, что мама заберёт её в Швейцарию!

— Как – боится? Почему?

— Боится, что ей там будет плохо. Всё чужое, всё незнакомое, не наше …

— Но – мама?

— Ну, и что ж, что мама? Остальное-то всё кругом чужое! Чужие люди, чужая страна, чужие порядки…. Она не хочет там жить, она сама мне сколько раз говорила: «Баба Лиза, только не отдавай меня маме и дяде Мартину! Я с ними не хочу!»

— А она уже когда-нибудь бывала у них?

— Нет. Это ни к чему. Там у них больной ребёнок, психически нездоровый. Да и вообще – чужой мир, не наш, Кирочка там не выдержит, она очень нервная девочка, слабенькая, хрупкая, на неё всё это может очень плохо подействовать… Да она и сама это понимает! Поэтому так и говорит. И поэтому не хочет учить немецкий и английский. Мать ей говорит: «как только выучишь язык, мы тебя заберём». А она не хочет, чтобы её забирали, вот и нарочно не учит….

— Да лентяйка она, вот и не учит, - возражает ГБ. – А это всё «заберём – не заберём» - простите, одни разговоры. Ясно, что никто никуда её не заберёт. Кому она там, спрашивается, нужна?

Они умные, эти бабушки. С ними очень интересно беседовать. Кира то и дело льнёт к ним со слегка преувеличенной кокетливой нежностью, а они тоже с преувеличенной строгостью её одёргивают. Видно, что и той, и другой стороне эта забава приятна и привычна. Вообще, в домашней обстановке Кира ведёт себя куда более свободно и раскованно, много смеётся, бегает по комнатам, путаясь в древних, лохматых каких-то тапочках.

Там всё изумительно древнее, в этой квартире. Идя туда в первый раз, я была готова к этому, но думала, что попаду в крепкую советскую атмосферу с польским гарнитуром «пятьдесят рублей и двадцать сверху», чашками с золотой надписью «Общепит» и приёмником «Маяк». А попала в музей дореволюционного интеллигентского быта с натуральным буфетом в стиле «модерн», натуральными же стульями в стиле «ложная готика», на которых, вероятно, ещё сижывал Шаляпин, и с выцветшим от времени и частого мытья фарфором, украшенным бледными двуглавыми орлами. Редкие современные предметы вроде телевизора или компьютера чувствуют себя не очень уважаемыми анахронизмами и молча жмутся по углам. Впрочем, их там мало, таких предметов. А под резным обеденным столом, застеленным не то скатертью, не то портьерой с кистями, лежат вышитые крестиком подушки, книги и облезлые медведи с замусоленными конфузливыми мордами.

Это – убежище Киры. Её грот. Её берлога. Под столом, как выяснилось, она проводит большую часть своего свободного времени. Была бы её воля, она бы там и ела, и спала, и делала уроки.

Бабушек это ничуть не тревожит. «Пусть играет, как хочет. Главное, чтобы под присмотром. А вырастет – всё равно перестанет там помещаться». Наверное, это мудро.

Кстати, там очень уютно, под этим столом. Кира как-то так хорошо, со вкусом обжила и обустроила своё убежище, что, будь я помоложе, непременно напросилась бы к ней в гости. У неё там стоит электрическая настольная лампа, очень похожая на керосиновую, и сама она, сидя в жёлтом круге от этой лампы, кажется очень умиротворённой и счастливой…

Я присел отдохнуть

В круге времени

Какое тихое место!

Она грызёт кончики косичек и улыбается. По-моему, понимает.

— Одна беда – на улицу не выгонишь! – жалуются бабушки. -Иногда мы чуть не силой её вытаскиваем. С криком, со скандалом… Она ведь, знаете, какая? Чуть что не по ней – такой крик, такое… безобразное поведение! Мы, конечно, ей не потакаем, но всё равно – знаете, как тяжело?

— Может быть, если бы у неё было больше друзей… среди сверстников?...

— Ох, не говорите! Это проблема! Очень трудно контактирует… с большим трудом! Всё время пытается командовать, заставлять других детей делать, что ей хочется… Конечно, это никому не нравится! Мы ей сколько раз пытались внушить: Кира, так нельзя, надо уступать другим, надо учитывать и чужие интересы, а не только свои… Бесполезно! И уговариваем, и наказываем – ничего не получается! Главное, непонятно, почему! Мы никогда её в таком духе не воспитывали! Знаете, как бывает у других? Всё позволяют детям, просто абсолютно всё… дети уже на голову садятся, а родителям - хоть бы хны, так и надо… У нас такого никогда не было, мы никогда ни капризов не поощряли, ни этого… эгоизма! И всё равно она растёт вот такой вот упёртой… чтобы всё было только, как она хочет, и больше никак! Тут уже, видимо, гены, тут ничего не поделаешь….

Кира сидит под столом, слушает и отрешённо улыбается. По её виду никак нельзя предположить, что это своевольный, капризный, истеричный ребёнок. Видимо, все эти пороки спрятаны где-то глубоко внутри и вылезают на свет божий только при общении со сверстниками. А со мной, например, она ведёт себя неизменно открыто и дружелюбно, почти не дичится, не капризничает и много разговаривает. Говорит она исключительно о прочитанных книгах и больше ни о чём. Когда я пытаюсь низвести беседу на какие-то хотя бы относительно бытовые темы, она тут же сникает и замыкается в себе. Похоже, что этот мир для неё так же призрачен и тягостен, как для наркомана в перерывах между дозами. Зато после новой «дозы» её щёки розовеют, глаза радостно расширяются, и она, волнуясь и захлёбываясь, пытается утянуть и меня туда же, в свою счастливую потусторонность, и походя радуется тому, что я тоже приобщена и тоже понимаю, о чём речь.