Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Вообще-то, - говорю я собаке, оттаскивая её от подвального окна, - существует международная конвенция по охране прав кошек. Ты это имей в виду.

— А может, наплюём на конвенцию? – задумчиво предлагает она.

— Нельзя, - внушительно говорю я. – Морду раздерут за нарушение. И вообще.

— Ладно, - вздыхает она, – тогда давай голубей погоняем.

Голуби тяжело взлетают, усаживаются на карниз второго этажа и начинают там крутиться, стонать и курлыкать.

Это их томное бульканье и воркование я помню с раннего детства. С него начиналось каждое майское утро. И каждое утро было солнечным. Я знала это, ещё не открыв глаза – уткнувшись в подушку, слушая, как бормочут на подоконнике голуби и ощущая лопатками свежесть, солнце и праздник. Каждый день был праздник. Но особенно праздничный из них, конечно, - первое мая. День, когда нужно было вскакивать пораньше, натягивать парадный оранжевый костюмчик с белыми кармашками, жевать пироги под пение репродуктора и ругань соседей за стенкой, а после бежать на улицу, где среди звона, синевы и прохлады длинной поющей вереницей шли люди с флажками, флагами, шариками и бумажными ветками Майского Дерева. Под Майским Деревом когда-то танцевали старинные угнетённые трудящиеся, выражая солидарность со всеми трудящимися прошлого и будущего, и пели о том, что самый весёлый месяц на свете – это месяц май. Конечно, самый весёлый, что за вопрос? Кто бы сомневался!

Потом, уже в институтские годы, все первомайские дни всегда были ледяными и дождливыми. Мы приплясывали от холода на залитой дождём площади, натягивали рукава курток на кисти рук и сквозь зубы язвили по поводу международной солидарности. Особенно кисло и яростно выглядели те, кому не удалось уехать на праздники домой из-за принудительного участия в демонстрации. Постепенно все оттаивали, смягчались, начинали хохотать уже без язвительности, потом шли пить пиво с эклерами и смягчались ещё больше. Тучи рассеивались, и из дрожащих, усеянных прошлогодними листьями луж потихоньку, одним глазом выглядывало солнце.

В конце мая есть ещё один праздник – день библиотекаря. Но о нём никто не знает – что очень обидно, между прочим. Вот если бы этот день праздновали, как день десантника или день пограничника – небось, все бы о нём узнали. А что? Пьяные в дым библиотекарши с перекошенными очками на блестящих от возбуждения носах вываливаются из своих библиотек и начинают орать непристойные песни («Поступайте, дуры, в институт культуры», «Каталог мой, каталог, алфавитный каталог» и т.д.) и избивать всех потенциальных читателей пыльными инвентарными книгами… Из окон библиотек летят изодранные а клочки формуляры и каталожные карточки… В библиотечных дворах сложены костры из «Казуса Кукоцкого» и «Кода Да Винчи»… Вокруг них пляшут тётки в синих чулках и с лицами, раскрашенными синей глиной… Все не-библиотекрари тихо сидят по домам и не высовываются – особенно с наступлением темноты. Разве не прекрасно? По-моему, изумительно.

— Представляете, - печально говорит он, глядя на меня сверху вниз большими влажными глазами, - ведь я сам, сам в прошлой жизни написал эту книгу. А теперь ни слова в ней не понимаю. Ни одного слова.

— Ну, так обычно и бывает, - говорю ему я, понимая в душе, что это слабое утешение.

— Да, - соглашается он, переводя взгляд на потрет Ежи Куриловича и заинтересованно созерцая его очки и лысину. – Да. Вы правы. Жизнь быстротечна. Больше всего я боюсь не дожить до следующей реинкарнации.

— Доживёте, - бодро говорю я. – Какие ваши годы?

В дальнем углу на красной кожаной банкетке сидит ещё один. Он сидит и дирижирует. Потому что в правом его ухе безостановочно звучит Девятая симфония Сен-Санса. Я не знаю, есть ли у Сен-Санса Девятая симфония. Но то, что он не может переключить её хотя бы на Десятую, очень грустно. Мне его жаль – хотя он, по-видимому, вполне себе счастлив.

Они вообще редко бывают буйными. Иной раз с ними бывает легче, чем с теми, кто полагает себя нормальным.

— Сударыня!

— Слушаю вас, сударь.

— Должен вам сообщить, что я являюсь последним представителем рода Романовых.

— Пожалуйста, заполните этот формуляр.

— Благодарю вас.

Безукоризненная вежливость и никаких лишних вопросов.

С нормальными тяжелее. Они не выносят сложноподчинённых предложений и отключаются где-то на середине, глядя на вас беспомощными и гневными глазами. Они не понимают значения фразы «картотека в коридоре, рядом с залом». Их непременно нужно нежно обнять за талию и проводить к картотеке, шепча по дороге на ухо успокоительные слова. А потом найти в картотеке то, что им нужно, попутно объясняя им непонятные термины в названии их диссертаций. Они норовят обойти тебя с тыла, встать за спиной и, горячо дыша тебе в затылок, протягивать над твоей головой руку с зажатой в ней потной бумажкой с расплывшимися синими иероглифами. Попытки лягнуть их задними ногами успехом не увенчиваются – они либо не чувствуют этого, либо уворачиваются с тренированной ловкостью. Они спрашивают, невинно мограя: "А где у вас тут женщина с открытого доступа?" и "В каком кабинете размножаются?" Утопия Умберто Эко – Библиотека с Большой Буквы, в которую читатели попасть не могут, а если попадают, то живыми не уходят, - как все утопии, прекрасна и недостижима.

«Известно и другое суеверие того времени: Человек Книги. На некоей полке в некоем шестиграннике (полагали люди) стоит книга, содержащая суть и краткое изложение всех остальных: некий библиотекарь прочел ее и стал подобен Богу. В языке этих мест можно заметить следы культа этого работника отдаленных времен. Многие предпринимали паломничество с целью найти его» (Борхес).

На самом деле его лучше не искать. И ни в коем случае не искать с ним встреч и не вступать ни в какие переговоры. Всё равно вы не знаете и не поймёте его языка.

Он сидит в восьмом, самом светлом из углов своего шестигранника и хмуро поводит в разные стороны льдистыми очами. Он в самом деле прочёл некую книгу и решил, что уподобился Богу. Каждому из нас хотя бы раз в жизни доводилось иметь с ним дело.

— Здравствуйте, - говорите вы ему, робко заглядывая в его шестигранные, подёрнутые инеем очки.

— Не здравствуйте, а говорите свой номер, - ровно отвечает он.

— Ой... я не помню.

— Следующий.

— Погодите, я вспомнил. Вот.

— В каком кармане вы лежите?

— В кармане? О, Господи. Почему в кармане?

— Следующий.

— Нет, но при чём тут карман, я не понимаю!

— В каком номере вы лежите?

— В гостинице?

— В кармане.

— О, Господи.

— Ваши книги в отложке на броне или на вэха?