Дневник библиотекаря Хильдегарт

Вот уже полгода, как от меня куда-то делся мой друг, и меня это очень печалит.

Печаль у меня какая-то детская.

По утрам она сидит у моей кровати и, насупившись, ждёт, когда я проснусь. Не дождавшись, начинает сурово сопеть, хныкать и дёргать меня за рукав пижамы. Собака смотрит на это, прищурившись и вывалив на бок язык, тихо смеётся и радуется, что меня вот-вот разбудят. Ругаясь, почёсываясь и отпихивая от себя поочерёдно их обеих, я встаю, кое-как одеваюсь, и мы идём гулять. Втроём.

Сейчас собака моя в отъезде, а Печаль по-прежнему при мне, и, как прежде, она будит меня ранним утром и говорит с сердитым сопением:

— Ну чево-о, долго будем валяться? Я жду, жду… пошли уж, наконец?

— Куда? – говорю я ей из-под одеяла. – И зачем, скажи на милость? Дождь же на улице.

— Ну и что ж, что дождь? - говорит она. – Наоборот, самое оно.

Я выбираюсь из постели, натягиваю на себя, что придётся, усаживаю её на плечи, и мы идём гулять. Утро хнычет, брызжет душистыми ледяными каплями, лужи мигают, морщатся и пахнут раздавленными почками.

— Смотри, все плачут, - говорит мне она. – Давай и мы, что ли?

— Не вздумай, - говорю я ей. - Не позорь меня при всём честном народе. Домой придём – там уж ладно… А здесь- не смей. А то я тебя больше в жизни не возьму с собой.

— Да ладно, «не возьму», - хмыкает она. – Куда ты от меня денешься-то?

— А вот и денусь, - обещаю я. – Есть всякие техники… тренинги разные. Знаешь, как много об этом всего понаписано?

— Да знаю, знаю, - фыркает она. – Фигня всё это. И техники есть, и тренинги есть… И я тоже есть. Всё есть.

— Нет, ты подожди, - взволнованно возражаю я. – Мы не должны так себя вести. Понимаешь, мы ведём себя так, словно кто-то обязан нас любить. А на самом деле никто ведь не обязан.

— Ага, - ехидно говорит она. – Скажи ещё, что любовь – это дар, который даётся нам бесплатно, и его нельзя ни заслужить, ни выпросить. Зна-а-ем. Слыхали уж. Пошли-ка лучше вон в тот переулок, там дома старинные… красивые…

Иногда я и правда пытаюсь от неё избавиться. Ссаживаю её с плеч и оставляю в каком-нибудь дальнем парке под сомнительного вида кустом с прошлогодними жухлыми листьями. Но она начинает так вопить и колотить ногами о землю, что я возвращаюсь, даю ей подзатыльник и опять усаживаю к себе на плечи. Некоторое время она ворчит, всхлипывает и пытается укусить меня за ухо, но вскоре успокаивается и начинает мурлыкать песенку о том, как «дело совершилося, с тех пор я стал злодей». Или ещё какую-нибудь. Я этих песен не знаю и невольно заслушиваюсь. Она радуется моему вниманию и старательно выводит детским, дрожащим от недавнего плача голоском:

И во-от, в двенадцать часов но-очи,

Приходит в саване мертвец.

«Отда-ай, старуха, мои де-еньги,

Ведь я – зарезанный купец».

— Ну, ты даёшь, - говорю я. – Где ты всего этого набралась?

— Я же Печаль, - гордо говорит она. – Мне положено петь печальные песни.

— Ничего себе печальные! – говорю я. – Это не печаль, это жуть какая-то. Зарезанный купец… Придёт же такое в голову. Ты что, сериалов насмотрелась?

— За кого ты меня принимаешь? – оскорбляется она. – Это старинная песня, ещё из девятнадцатого века… А вот ещё есть одна:

Напилася я пьяна,

Не дойду я до дому…

— Этого ещё не хватало! – пугаюсь я. – Я вот тебе напьюсь! Я тебе напьюсь! Мала ещё, чтоб напиваться!

— Ну и что ж, что мала, - рассудительно отвечает она. – Я же буду расти. А как вырасту, тогда и буду…

— Чего ты будешь-то? И с чего это ты вырастешь? Тебе положено со временем уменьшаться, а не расти! Потому что время – лечит.

— Ага, лечит. Много оно тебя вылечило-то?

— Всё. Ещё одно слово – и я тебя ссаживаю. И ори здесь, под забором, сколько хочешь.

— Да ладно, ладно, - виновато гогочет она. – Это же просто песня…Слушай, а мы на Шаболовку за пирожками пойдём?

— Зараза ты, - печально говорю я. – Ну, хоть бы обо мне немного подумала. Ешь-то их ты, а толстею-то я.

— Да ладно, чего там… от одного пирожка-то, - неуверенно усмехается она. – Только, чур, мне вишнёвый.. И с сыром. И можно ещё с клубникой тоже.

Мы заходим на Шаболовку, затем, благоухая пакетом с пирожками, огибаем сонный трамвайный парк и, перешагивая через лужи, бредём к Серпуховке. Из утренних кафе пахнет жидкостью для мытья посуды, кофе и салатами оливье. Мокрые вороны ходят по крышам, оскальзываясь и топорща перья. В маленьких, задёрнутых жалюзями конторах начинается вялое шевеление, бульканье кипятильников и стук клавиатур. На окнах их белеют забытые с Нового года пыльные снежинки.

— А хорошо как, - с набитым ртом говорит Печаль и устраивается поудобнее у меня на плечах.

— Да, - говорю я. – Это ты молодец, что меня вытащила. Хочешь, анекдот расскажу? Политический. Про Шрека.

Мы обе фыркаем, она радостно подпрыгивает у меня на плечах, но потом спохватывается и начинает хмуриться и ёрзать.

— Хватит ржать, - говорит она с притворной строгостью. – Плакать-то когда будем?

— Дома поплачешь, - успокаиваю я. – Вот вернёмся, завтрак приготовим, подметём… ну, и тогда уж.. Но всё равно ты зараза. Плакать будешь ты, а морда опухнет у меня. Как я с такой мордой на работу пойду?

— А ты потом картофелину разрежь и приложи к глазам, - советует она и тянется с моих плеч к ветке цветущей липы…

Не знаю, почему вдруг вспомнилось письмо одного офицера из Чечни. Пишет он своему другу Алёше. Ну, там - то да сё, жалуется на жару и скуку, говорит, что командует «разным сбродом», вместе с которым предстоит ещё воевать целую зиму, и за это время он «надеется их раскусить». Рассказывает, между прочим, про одно дело, «довольно жаркое». Вообрази, говорит, что в овраге, где была потеха, с час после этого пахло кровью. Когда мы увидимся, говорит, я тебе расскажу подробности, очень интересные. А в письме не могу – не велят.

Вот уж сколько лет прошло, и офицера-то того давным-давно застрелили, а потеха всё идёт, и конца-края ей не видно, и в овраге том до сих пор всё пахнет и пахнет кровью...

Так и не могу вспомнить, как назывался этот городок.

Впрочем, там, в Германии, я с первого дня только и делала, что забывала какие-нибудь жизненно важные вещи. В тот пресловутый первый день, возвращаясь из института на квартиру, где меня разместили, я внезапно поняла, что совершенно не помню ни названия улицы, ни номера дома. Почему-то меня это совсем не испугало. Сумерки тихо наплывали откуда-то сверху, Франкфурт был тих и безмятежен, и я была безмятежна, и бродила по нему, как по длинному смутному сну, желая и одновременно не желая проснуться. Маленькие магазинчики сверкали в переулках вывесками и витринами, над пряничными башенками, увитыми плющом, тяжело кружили вороны, где-то хохотали и пели по-польски подгулявшие гастарбайтеры, а у обочины дороги сидели тщательно одетые, вежливые панки и провожали благожелательными взглядами прохожих. Сначала я просто ходила по улицам, затем стала пытаться о чём-то расспросить встречных старушек, попутно наслаждаясь старомодным изяществом их произношения. Старушки искренне желали мне помочь, но как можно помочь человеку, который сам не знает, куда ему нужно? Они покидали меня с сострадательными улыбками, рассыпаясь в извинениях, и я опять ныряла в уличный сумрак и кружила, кружила по нему до бесконечности.