Дневник библиотекаря Хильдегарт

На этот вопрос он никогда не отвечает. Он замолкает, замирает, и мне становится страшно. Чтобы прогнать страх, я встаю, чертыхаясь, надеваю халат, и иду на кухню варить кашу. Морские свиньи шебуршат и ворочаются в опилках, и песчаная мышь по имени Тянучка догрызает в углу клетки свой новый тренажёр. Этим она хочет мне сказать, что сама, без моей помощи разберётся, надо ей худеть или нет.

Мне-то ещё хорошо. У меня живёт только один такой квартирант. А вот у моей подруги, которая никогда не моет посуду, по ночам набивается полная кухня фоморов. Фоморы, как известно, любят пить воду из немытой посуды и часто околачиваются в домах у тех, кто её никогда не моет. Ближе к полуночи дверь в кухню моей подруги резко захлопывается сама собой, часы останавливаются, кот Васис, вздыбив шерсть, начинает выть и плеваться, а потом удирает под диван. А бедная моя подруга, натянув на голову простыню, лежит и с содроганием прислушивается к звукам фоморской гулянки.

Но она всё равно никогда не моет посуду.

Я возвращалась домой с бумажкой из-под пирожного в липком кулаке. В сумрачном подъезде фиолетовые руки полусонно чертили на кафельной стене неприличные слова. На площадке второго этажа кто-то шумно вздохнул и сказал:

— Ну, как же ей не болеть, голове-то? Вон – Луна как ушла третьего дня за Марс, так до сих пор и не появлялась! Ну, и какое же, спрашивается, после этого будет самочувствие?

Ну, вот, - подумала я, заталкивая бумажку из-под пирожного в собственный ящик для писем. - Ещё и Луна загуляла с Марсом. А Венере-то, каково, бедняжке, на это смотреть? Конечно – какое уж тут самочувствие?

Возле двери своей квартиры я вспомнила, что забыла купить хлеба. Всё было, как нарочно, – один к одному. И всё из-за этой парочки – Луны с Марсом.

Дома я вытряхивала серые сморщенные крошки из хлебницы, кормила ими сердитую мышь и вспоминала, как когда-то, на заре девяностых, в Москве на несколько дней напрочь исчез хлеб. Должно быть, Луна тогда тоже зашла куда-то не туда и заблудилась. Единственным местом, где можно было раздобыть хлеба, была австралийская булочная на улице Пятницкой. У них там была своя пекарня, и они от общих кризисов не зависели. Там продавались продолговатые хлебные кирпичи с нежным воздушным мякишем, никогда не разваливавшимся под ножом, - безумно дорогие и безумно вкусные. Она одна, не стесняясь, пахла на всю Москву горячим сдобным тестом, и уже на второй день хлебного кризиса к ней со всей Москвы потянулись люди. Я стояла в середине километровой очереди за хлебом, как в войну; сверху молча падал снег, а внизу молча, покашливая и переругиваясь про себя, топотались и подпрыгивали люди с кошёлками и пакетами. Где-то неподалёку звенел трамвай и лаяли собаки.

— Ба-а! – звонко сказал маленький мальчик позади меня. – А это что – церковь?

— А ты, что ж, не видишь? Ясное дело, церковь, - ответила бабка. Церковь Святого Климентия Папы Римского, облупленная и облепленная снегом, стояла прямо напротив нас, и над ней то и дело вспархивали озябшие вороны.

— Ба-а! – настырно тянул мальчик. – А там кто живёт – птицы?

— Птицы, - подтвердила бабка, хмурясь своим мыслям.

— А ангелы?

— И ангелы, - подумав, ответила бабка.

— Ба-а-а… А ангелы куда за хлебом ходят? Тоже сюда?

— А что ж? – неожиданно легко согласилась бабка. – Может, и ходят. Откуда ж мы знаем? Всё может быть…

— А потом во-он туда залетают, на самый верх, под купола… и ставят там чайник. И чай пьют с хлебом, с маслом. Да? А может, у них там керосинка, как у бабы Даши в деревне, а?

— Ты бы, Юрик, помолчал, - посоветовала бабка. – Вон какой холод, а ты после ангины. Не надо было мне тебя брать. А как не брать? Оставить-то не с кем…

— А чего одного не оставила? Я ведь большой.

— Большой, большой… Дай-ка я тебе горло получше закутаю.

Стоять в очереди стало легче. Потому что в самом хвосте её переминались босыми ногами на снегу суровые ангелы с тонко очерченными византийскими лицами. На их грубых солдатских хитонах таял снег, и крылья нависали над ними, как плащ-палатки, и в руках их были копья, а в глазах – колеблющиеся огоньки церковных свечей и сияние морозного райского утра. Они расплачивались за хлеб римскими кодрантами и ассариями. Поначалу это раздражало продавцов, но потом они додумались сдавать эти монеты в ближайший художественный салон. Там их оправляли в серебро, делали из них женские кольца и продавали. Если не верите – сходите и убедитесь: они там продаются до сих пор.

Купив хлеб, ангелы бережно заворачивали его в чистый холст и уносили с собой на колокольню. Я не знаю, были ли у них там чайник и керосинка, но хочется думать, что да.

Однажды ходжа ехал на осле в летнюю жару. По пути он спешился возле большого орехового дерева, привязал осла к суку, а сам отошел в тень, снял с себя каук, раскрыл грудь и прохлаждался, утирая пот. Сидя так и размышляя о различных возвышенных предметах, он обратил внимание на громадные кабачки - там, в огороде; потом в задумчивости поднял голову, увидел на дереве орехи и сказал: «Господи, на таком тоненьком стебельке Ты повесил громадные кабачки, величиной чуть не с теленка; а вот на этом дереве, ветки которого гордо высятся к небу, шапка которого заняла пространство с дёнюм, ствол которого не обхватить и двум людям, — вот на этом дереве ты создал малюсенький плод, который и разглядеть-то трудно. А ведь было бы куда как лучше расти этим громадным кабачкам на дереве, а орехам - на стеблях кабачка".

Вдруг ворона начала долбить орех. Орех выпал из кожуры и ударил ходжу по лбу. Ходжа взвыл, подпрыгнул и обеими руками схватился за голову. Потом он посмотрел на упавший орех, потом на кабачки в огороде, потом снова на орех… потом покачал головой и сказал в великом сокрушении: «Господи, прости меня! Никогда больше не буду путаться не в свои дела».

Грациозный, как журавль, густо-шоколадный африканец по прозвищу Принц Умару подходит к полке с французскими словарями и панибратски похлопывает их по корешкам.

— Рада вас видеть, - говорю я ему. – Что так давно не заходили?

Он улыбается, поправляет косы и застенчиво объясняет:

— Жарко было…

Круглый и упругий, как резиновый мячик, перс вкатывается в зал и обводит всех нежным сияющим взглядом.

— О! Я уже во многих библиотеках был! – задушевно признаётся он пожилой сотруднице, склоняясь над кафедрой и обволакивая её благодушным, слегка маслянистым сиянием.- Искал, где моложе.

— Кто моложе-то? – подозрительно спрашивает она, отрываясь от кроссворда на чешском языке.