Дневник библиотекаря Хильдегарт

Святой Ноткер Заика – Санкт Галленский монах, которому молятся за библиотекарей и самоубийц. Кстати, статистика говорит, что среди библиотекарей очень небольшой процент самоубийц. Как знать – вдруг это как-то связано со святым Ноткером?

Ну, библиотекарям-то он покровительствует потому, что сам был таким. И, как истинный библиотекарь, он был энергичен, трусоват, слаб здоровьем, тщедушен, склонен к ехидству и самоиронии, и понемножку занимался всем на свете – писал гимны и секвенции, сочинял музыку, учительствовал и учился. Каждое своё эпистолярное творение он начинал словами «я, беззубый заика» и заканчивал уверениями в собственном совершенном ничтожестве. Он и вправду сильно заикался и потому был превосходным оратором. Ученики были преданы ему всей душой, братия любила и всячески оберегала от неприятностей. Случилось так, что двое его ближайших приятелей изловили епископского наушника и в темноте отдубасили его, крича, что поймали дьявола. Ноткер очень рвался участвовать в этом мероприятии, но друзья благородно уговорили его не делать этого, дабы лишний раз не вредить собственному здоровью и не портить себе репутацию. Зато в словесных баталиях равных Ноткеру не было, особенно когда дело касалось того, чтобы как-нибудь уязвить братьев из соседнего монастыря на острове Рейхенау. Так однажды монахи из Рейхенау расхвастались, что поймали зимой в Боденском рыбу замечательной величины. На это Ноткер ответил: «Подумаешь! А у нас зимой грибы растут». Его подняли на смех, но это была правда – грибы круглый год росли в погребе рядом с монастырской кухней. И вот ближайшей зимой Ноткер спустился в погреб, набрал там грибов покрупнее и отослал их в Рейхенау со стихотворной записочкой: мол, кушайте, дорогие братья, на здоровьичко, а нам пришлите хотя бы скелетик той чудесной рыбы, что вы выловили прошлой зимой.

А за самоубийц Ноткеру молятся вот почему. Среди его учеников был молодой человек, насильно заточённый в монастырь родственниками. Он был дерзок, буен и упрям, и никто из братии не мог с ним справиться. Один Ноткер был с ним неизменно добр и терпелив и умел укротить его двумя-тремя ласковыми словами. Однажды, в порыве отчаяния, молодой монах взбежал на колокольню, спрыгнул вниз и разбился насмерть. Братия очень скорбела о его смерти, а ещё больше скорбела о его душе, которой суждено было отправиться в ад. Ноткер молился за его душу три дня и три ночи, не прерываясь ни на сон, ни на еду. На исходе третьего дня ему был дан знак свыше, что его мятежный ученик прощён и избавлен от адских мук.

Вот какие в прежние времена были библиотекари.

Утром я в первый раз в этом году провожаю крестника в школу.

— Почему мы не бежим? – сурово спрашивает он, с натугой закрывая за собой дверь подъезда.

— Потому что мы не опаздываем. У нас ещё куча времени.

Он поднимает лицо к сочащемуся мелкой влагой небу и недоверчиво морщится. Так жить он не привык. С мамой они выскакивают из дома за пять секунд до звонка и, привычно набрав с порога нужную скорость, несутся вперёд, тревожно подвывая и расшвыривая попадающихся под ноги прохожих. А сегодня мы даже успевает зайти за его приятелем Владиком, таким же, как он, хрупким очкастым интеллигентом девяти лет. Они оба идут впереди меня под громадным чёрно-синим зонтом с кельтскими узорами по краям, с удовольствием наступают в лужи начищенными к празднику ботинками и обсуждают нюансы перехода на следующей уровень в какой-то новейшей компьютерной игре. Букеты они небрежно держат под мышкой, как веники, усеивая свой путь до школы мокрыми бледно-розовыми лепестками. Оркестр в школьном дворе играет «Гибель «Варяга». Я пытаюсь поправить перекосившийся ранец на спине у крестника, рассеянно прислушиваюсь к беседе и вдруг понимаю, что она каким-то образом вышла на философско-богословский виток.

— Нет, я не понимаю, - говорит Владик, стряхивая с очков дождевые капли, - почему же тогда не все попадают в Рай? Если Бог такой добрый – что ему, жалко, что ли, если бы все?

— Ишь, чего захотел, - степенно возражает мой крестник. – Сам подумай – какой это, на фиг, будет Рай, если там все будут, кто и здесь? Бог же сам там живёт… он же имеет право выбрать, с кем Ему там жить, а с кем – нет. Вот ты бы захотел с Лёшкой Ситниковым в одной квартире всё время жить?

— Не-е. Ты чё? С Лёхой-то…Он же псих.

— Ну, вот. И Бог наверняка с ним не хочет… Да Лёхе и самому же в Раю не понравится. Если никому нельзя в морду дать… какой же это рай? Он туда и сам не пойдёт.

Да, - думаю я. – Это он прав. Такие, как Лёха, в Рай не идут. Такие, как Лёха, идут в Вальгаллу. Наверняка уже успел отметелить кого-то букетом, пока все собираются на торжественную часть. Дождь между тем всё усиливается. Оркестр в школьном дворе, заканчивает играть «Гибель «Варяга» и начинает играть «Прощание славянки».

За дверью кухни слышался успокоительный шум чайника и страдальческие всхлипы Владки, препиравшейся с матерью из-за того, кому мыть посуду. Зайдя на кухню через полчаса, я увидела Владку перед раковиной, закутанную в огромный клетчатый фартук и налитую до краёв досадливым лицемерным смирением. Она возила по тарелкам оранжевой мочалкой и пела тоненьким вредным голоском:

От того, что я добра-а,

Надрываюсь я с утра-а

И до поздней ночи…

— Глядите-ка, надрывается она, - фыркала мать, отдирая остатки каши от плиты. – Вы только на неё посмотрите! Попросили разок посуду вымыть – и уже нате вам, надорвалась!

— И не разок. И не разок, - бурчала Владка. – А всё время заставляешь мыть. И пол вчера тоже заставляла..

— Интересно! А кто его перед этим залил компотом? Может, Пушкин?

— Чего опять Пушкин-то? – встрепенулся портрет Пушкина в соседней комнате. – Чуть что – сразу Пушкин!

Владка непримиримо выпятила губу и завела снова:

Всякий может приказать,

А спасибо мне сказать

Ни один ее хочет…

— Нет, вы поглядите-ка! – кипятилась мать.

А чего глядеть? – подумала я. Это не Владка виновата. Это всё Золушка. Милая всеобщая Золушка всех наших детств, которая всё поёт и поёт эту песенку, склонившись над ржавым котлом. Мы привыкли любить её и не замечать её трогательного лицемерия. Настоящая, сказочная Золушка понятия не имеет о том, добра она или нет. Она об этом просто не задумывается. Как святой Антоний Падуанский, который со своей учёной латынью мыл посуду и делал чёрную работу у францисканцев, ни разу даже мысленно не попрекнув братьев за такое к себе отношение и уж тем более не ожидая благодарности за свои труды. Так и Золушка трудится с утра до вечера на своей кухне и не ждёт за это ни принцев, ни наград. И когда всё это получает, то радуется этому как немыслимому, никак ею не заслуженному счастью. А Золушка у Шварца ни на минуту не забывает о том, какая она добрая, кроткая и терпеливая, и в душе не сомневается, что рано или поздно всем воздастся по заслугам – и ей самой, и мачехе, и сестрицам. Оттого её простодушие выглядит слегка наигранным, а кротость – вынужденной. Разные, совсем разные получаются истории. Пьеса Шварца – о справедливости. А сказка Перро – о милосердии.