Дневник библиотекаря Хильдегарт

Но я знаю каждый раз, что Бернар ещё вернётся. От него на самом деле так просто не отделаешься. Вернётся, и мы опять из-за чего-нибудь поругаемся. С ним это запросто.

Напротив нашей библиотеки повесили плакат. Суровая блондинка, одетая в отливающую металлом косметику и сапоги, сидит, подтянув к подбородку колено, и, не мигая, глядит в пространство, а под ней электрическими лампочками выложена подпись ЭЛЕКТРА.

Пожилая дама в мятой ковбойке и джинсах вздыхает и тычет в блондинку пальцем.

— Вы подумайте! Они решили, что Электра – это что-то такое, связанное с электричеством. Чёрт знает что! И вот это – Электра? Тогда я – Лиля Брик, извиняюсь за выражение!

Проходящая мимо девочка в мятой футболке и джинсах останавливается, выбрасывает в урну остатки мороженого и прислушивается с хмурым любопытством. А дама продолжает беседовать с блондинкой на плакате:

— Электра… Ха! Электра… Вчера внучка читала «Первую любовь» Тургенева и смеялась. И чему, вы думаете, она смеялась? Тому, что лошадь зовут ЭлектрИк. Она думала, что это ЭлЕктрик. И очень веселилась.. лошадь – ЭлЕктрик. Смешно ей было. А с другой стороны – правильно, смешно. Откуда современным детям знать, что такое «электрИк»?

— Я знаю, что такое «электрИк», - неожиданно встревает в беседу девочка. – Это такой цвет. Очень синий. Ещё синей даже, чем синий. Но только всё равно смешно.

— Что именно смешно? – заинтересовывается дама.

— Синих же лошадей же не бывает….

В конце сентября вдруг пошёл снег.

Это случилось, когда мы были на третьем курсе и, как водится, проводили время в колхозе. В шесть утра нас вывозили в поле на гулком кривоватом автобусе. Сидений в нём почему-то не было, и мы сидели на перевернутых вёдрах и корзинах. На переезде, окутанном туманом и нежной сентябрьской промозглостью, мы ёжились, мучительно мигая, и смотрели в окно на мужика, который лёгким шагом выходил из золотистой туманной пены с длинным шлагбаумом на плече.

— Эй! – лениво донеслось из вокзальной будки. – Куда попёр?

Мужик улыбнулся и лёгким шагом удалился в подоспевшую волну тумана. В будке заворочались и завздыхали. Задребезжал звонок, и мы благополучно переехали через рельсы.

И тут разверзлись небеса. И из открывшейся бездны молча повалили белые хлопья кошмарной, фантастической величины. В считанные минуты они погребли под собой всё хрупкое сентябрьское золото, и кругом стало бело, жутко и безмолвно. Восторженно матерясь, мы повыпрыгивали из автобуса на белое-белое, как в песнях про ямщика, безбрежное ледяное поле и пошли откапывать свёклу. А свёкла была ярко-рыжая и здоровенная. Мы стряхивали с неё снег, судорожно дыша на отмороженные пальцы, а потом становились в круг и заваливали бурты, что при данных обстоятельствах больше напоминало прыжки лицом в сугроб. Потом мы грелись возле наспех разведённого костра, пекли подмёрзшую сладкую картошку в старой фашистской каске, ели рыбные консервы и пили плохую водку. А потом нам привезли бочку подогретого молока, стремительно остывающего на морозе, и мы пили ещё и его, потому что в девятнадцать лет очень свободно можно запивать водку и рыбные консервы тёплым молоком, а потом ещё идти работать до самых сумерек.

А в сумерках к нам не пришёл автобус. Как мы потом узнали, он натурально застрял из-за снежных заносов. И мы пошли в наш студенческий лагерь пешком, сквозь тьму и начинающуюся метель, оборванные и закутанные во что придётся, как французы под Москвой, и в руках у каждой из нас были огромные кривые ножи для обрезания ботвы. Редкие встречные прохожие уступали нам дорогу и задумчиво глядели нам вслед, а бабки жалостливо сплёвывали и крестились. По пути мы остановили какой-то заблудший грузовик и хриплыми нежными голосами уговорили шофёра развернуться и везти нас, куда мы скажем.

— Девчонки, а вы кто? – заворожено спросил шофёр, глядя, как мы забираемся по очереди в кузов, для удобства взяв ножи в зубы.

— Библиотекарши, - ответили мы. – Что, разве не видно?

— Ой, ё! – радостно сказал шофёр и погнал грузовик по заснеженным ухабам.

Когда мы вернулись в лагерь, снежные тучи рассеялись, и всё небо было в ярчайшей луне и в звёздах. И по единственному в лагере телевизору показывали двухсерийного "Ивана Грозного", которого раньше никогда не показывали по телевизору.

А лагерь наш назывался «Диоген». Потому что мы жили не в вагончиках, а в круглых железных бочках. Строители, жившие там до нас, щедро расписали стены внутри каждой бочки всякой замысловатой матерщиной – иногда в стихах. Чтобы поддержать изящество общего стиля, мы наклеили посреди этих высказываний викторианские картинки с бабочками, барышнями в локонах и детишками в кружевных юбочках. И ещё – переводными корзинами с клубникой и прочими ягодами и фруктами, которые потом пришлось снять, поскольку один взгляд на них вызывал острые спазмы в желудке.

В нашем вагончике кроме нас жила крыса. По ночам она забиралась в шкаф и ела печенье. Печенье она выбирала только импортное – польское или немецкое. К отечественному печенью она даже не прикасалась.

О карме и реинкарнации

Подслушано в утреннем метро

— Представляешь, такой сон сегодня был… Как будто я участвую в фильме. Ну, то есть, это вроде бы как фильм, но на самом деле всё реально, всё как в жизни. Как будто я вместе с какой-то археологической экспедицией поехал раскапывать курганы. И мы там откопали мужика, очень древнего и очень такого из себя знатного… такой хорошо сохранившийся мужик, типа мумии, и с признаками насильственной смерти. И тут оказывается, что среди нас есть Эркюль Пуаро – прикинь, да?. И он нам говорит, что этот мужик вовсе даже не в бою каком-то там погиб, а это было убийство, очень какое-то вероломное и нехорошее. А дальше выясняется, что все мы, как один, в прошлой жизни жили одновременно с этим мужиком и каждый из нас мог тогда его пришить… у всех были мотивы и возможности. Ну, у кого-то там он жену похитил, у кого-то брата убил, а кто-то просто на его место метил… обычное дело. И Пуаро начинает расследовать, кто же из нас его в прошлой жизни убил…

— А на фига расследовать? Срок-то какой прошёл… теперь уж не наказуемо.

— Да не затем, чтобы наказать. Наоборот. Тот, кто это сделал, этим самым убийством капитально изгадил себе карму на много тысяч лет вперёд. А если Пуаро выяснит, кто убийца, и этот убийца, пусть хоть и запоздало, но покается, то ему будет прощение, и карма очистится. И поэтому там каждый жутко заинтересован в том, чтобы убийцей оказался именно он. Потому что все, как один, сидят в полной заднице и не понимают, за что им такая непруха по жизни. Понимаешь? А тут – бац! – и очистился, и никаких тебе больше несчастий. И все поэтому лезут в убийцы. Но с Пуаро этот номер не проходит, он ищет настоящего…