Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Что, отче, никак, тоже хочешь с нами сыграть?

— Не откажусь, - тотчас ответил аббат Бернард и пододвинул свой стул поближе к играющим.

— Гляньте-ка, какой весёлый монах, - засмеялись и остальные – А деньги-то, отче, у тебя есть?

— Денег нет, - подумав, сказал аббат Бернард, - но вот мой нательный крест из чистого серебра, с вставками из белого золота и с четырьмя жемчужинами по краям. Если у вас, добрые люди, найдётся, что против него поставить, то я готов с вами играть.

— Не может быть, отче, чтобы ты так запросто решился взять и поставить на кон свой крест, - усомнился старший игрок. – Полно, знаю я эти ваши монашеские штучки. Сейчас ты потребуешь, чтобы я сыграл с тобой на свою душу и, если ненароком выиграешь, то заберёшь меня с собой в монастырь. Если у тебя это на уме, то знай, что на душу я с тобой играть не буду.

— На этот счёт можешь не тревожиться, - заверил его аббат Бернард. – Даже если сам епископ Швабский придёт меня упрашивать взять тебя в мой монастырь – и то я тебя не возьму. А вот не твоя ли это лошадь стоит привязанная возле дверей?

— Моя, - ответил игрок. – Чёртов трактирщик не нашёл для неё места в стойле.

— Поверь мне, если я её выиграю у тебя, то смогу хорошо о ней позаботиться, - сказал аббат Бернард.

— Ну, что ж, - сказал на это игрок. – Согласен – моя лошадь против твоего креста. А вы все будьте свидетелями, что этот человек добровольно выставляет на кон своё добро, чтобы он потом не пошёл к судье и не пожаловался, будто бы я его подстерёг и ограбил на дороге.

— По рукам! – согласился аббат Бернард. – Кидай первым.

Кнехты зашумели и сгрудились вокруг с великим любопытством, желая узнать, чем же закончится этот поединок. Клирик, у которого от такого поворота дел мигом прошла вся сонливость, тоже сполз со своей лавки, подобрался к столу и в изумлении смотрел на то, что происходит. Один аббат Бернард был сосредоточен и строг, только в глазах у него горели желтоватые искры, как у лесного кота, приметившего на кусте коноплянку. Старший игрок трижды метнул кости и набрал семнадцать очков. Его товарищи встретили такой успех одобрительным гоготом и стуком кружек о столешницу, а сам он, усмехаясь, разгладил усы и протянул руку к кресту.

— Не спеши, сынок, теперь моя очередь кидать, - сказал ему аббат Бернард, перекрестил стаканчик, встряхнул его и быстро перевернул кверху донышком. Трижды он сделал так, и каждый раз кости выкидывали по шесть очков; в сумме же он, как вы понимаете, получил восемнадцать – то есть, на одно очко больше, чем у противника. Старший игрок весьма удивился и опечалился, но вынужден был в сердцах признать своё поражение. Всё же прочие притихли и поглядывали на отца Бернарда с почтением и опаской, ибо видели, каким чудесным образом тот оказался в выигрыше, а более всех дивился и таращил глаза его случайный спутник, не знавший, что и думать обо всём этом.

— Что ты застыл, как соляной столб? – прикрикнул на него аббат. – Живо забирай свою котомку и идём. И так мы задержались здесь дольше, чем следовало.

Когда они вышли во двор, аббат отвязал лошадь проигравшего кнехта и приказал клирику садиться на неё.

— Помилуйте, отче, я не сяду! – возразил тот. – Ведь это вы её выиграли, и она принадлежит вам.

— Только попробуй не сесть, - свирепо сказал ему аббат Бернард. – Не для того я брал такой грех на душу, чтобы ты тут ломался. Садись и не смей мне перечить. Всё равно пешком тебе не пройти и полмили.

Он сам подсадил в седло оробевшего клирика, взял лошадь под уздцы и повёл её за собой по пыльной дороге. Клирик сидел, растопырив ноги и стараясь не касаться стремян стёртыми и сбитыми в кровь ступнями. Помолчав немного, он набрался смелости и обратился к аббату:

— Отче, а мне ведь на мгновение показалось, что во время игры вы тайно вытащили из рукава другие кости и подменили их, когда переворачивали стакан. Теперь-то я понимаю, что это было всего лишь дьявольское наваждение. Подумать только, как велика сила врага рода человеческого, и на что он только не идёт ради того, чтобы смутить нас и посеять в наших душах сомнения!

— Правду ты говоришь, - ответил аббат, замедляя шаг и сумрачно взглядывая на него из-под капюшона. - Враг рода человеческого силён, и всякий из нас нет-нет, да и оказывается в его власти.

— Но Бог ведь сильнее, не так ли, отче? – с надеждой сказал клирик.

— Опять ты прав, - содрогнувшись, ответил ему аббат. – Бог сильнее, и всякий из нас в свой час испытает на себе силу его десницы.

Некоторое время клирик без всякого удовольствия размышлял над последним высказыванием аббата, но потом как-то отвлёкся, развеселился и замурлыкал песенку, радуясь августовскому солнцу, запаху сена, а также тому, что у него больше не болят ноги. Выигранная клячонка всхрапывала, мотала головой и ступала так осторожно, как будто тоже шла босиком, а аббат Бернард шёл рядом с ней, низко склонив голову, и хмуро улыбался каким-то своим мыслям.

Бабушка с чернильницей

В каждой библиотеке есть своё привидение. В нашей оно тоже есть.

На самом деле это просто безобидная сумасшедшая старушка с чернильницей в руке. С такой продолговатой синей баночкой, в которой, кажется, и до сих пор ещё продаются чернила для авторучек с пером. В самой по себе бабушке и самой по себе баночке, разумеется, нет ничего страшного. Но всё дело в том, что у баночки нет крышечки, а у бабушки болезнь Паркинсона. И вот она держит в дрожащей руке открытую баночку с чернилами, пальцы её трепещут и ходят ходуном, и чернила выплёскиваются ей на грудь, моментально впитываясь в синюю шерстяную ткань её платья. Это безумно страшно и безумно смешно. Я подавляю в себе и малодушный страх, и кощунственный смех. Я подхожу к ней, стараясь держаться под определёным углом по отношению к её баночке, и нежными уговорами пытаюсь выпроводить её из зала. Мне хочется сделать это как можно скорее, пока она не залила чернилами всё вокруг. Но она не уходит. Она любит наш зал, хотя и жалуется иногда, что в окна к нам всё время заглядывают мужчины. При этом она грустно ёжится, и я понимаю, почему ей так неуютно: зал находится на третьем этаже. Тем не менее, выпроводить её не удаётся, и она садится в уголке со своей чернильницей, раскладывает бумагу, достаёт деревянную ручку, обмакивает перо... Во времена моего детства я иногда видела такие ручки на почте. У неё их целый набор, а к нему – целый мешочек разнокалиберных перьев. И вот она сидит, прямая и бледная, в шляпке с рваной вуалью, в глухом бесфоменном платье, испещрённом чернильными пятнами, в лице её – ни кровинки, в глазах – тихая потусторонняя синь. Сидит и пишет что-то пером по бумаге. Удивительно, но до сих пор она ещё ничего не залила своими чернилами - кроме собственного платья. Когда она начинает писать, рука её тотчас перестаёт дрожать, и я вижу через её плечо, как на бумагу ложатся стройные, как копья, и таинственные, как древние руны, знаки. Они сливаются и сплетаются в неведомые слова и фразы, и я потихоньку начинаю думать: полно, а сумасшедшая ли она, эта бабушка? Оглядываюсь на чёрные вечерние окна и на всякий случай опускаю жалюзи...