Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Ну, что же, сын мой, настал твой час показать себя в истинном блеске твоего ума и красноречия. Оставь свою метлу и кочергу и берись скорее за перо, да сочини к сегодняшнему вечеру такую речь, чтобы навсегда отбить у этих заезжих бездельников охоту вызывать нас на учёный спор.

Выслушав этот приказ, брат Бертольд ужасно побледнел, поклонился и, ничего не сказав, ушёл к себе в келью. Аббат же распорядился на всё это время освободить его от всяких трудов по монастырю и дать ему покой, чтобы он смог подготовиться к диспуту как можно лучше.

Зная о прославленных способностях брата Бертольда, братья ничуть не тревожились об исходе предстоящего сражения. К полудню, однако, брат Бертольд исчез, и его не могли найти ни в в келье, ни в саду, ни на побережье, как ни искали. Лишь под вечер брат Рейнхард, вздумавший истопить печь на кухне, к немалому своему изумлению обнаружил в ней брата Бертольда, скрюченного в три погибели, вымазанного сажей и горько всхлипывающего. Как его ни уговаривали, он не соглашался покинуть своё убежище, лишь втягивал голову в плечи, стенал и плакал ещё горше. Послали за аббатом Бернардом. Аббат явился, встал посреди кухни, опёрся на посох и глянул на печь из-под бровей. Та тотчас просела, подалась вперёд, и брат Бертольд наполовину вывалился наружу, вместе с кучами золы и обгоревшими шкурками от вчерашней репы.

— Тащите оттуда этого нечестивца, - приказал аббат двоим монахам, работавшим в тот день на кухне. Те подхватили его под локти и с немалыми усилиями извлекли из печи; он же упирался и отворачивал лицо, чёрное, как у эфиопа, от разводов сажи и слёз. Видя, что деваться ему некуда, он с плачем повалился аббату в ноги и признался в том, что не сможет участвовать в диспуте. Аббат Бернард некоторое время смотрел на него молча; молчали и монахи, с ужасом ожидавшие, что же теперь будет. Подумав немного, аббат поднял брата Бертольда, обняв его за плечи, и сказал:

— Полно, сынок, не плачь. Я сам виноват, что дал тебе такое поручение. Я не подумал о том, что наши гости – ирландцы, а с ирландцами всё равно бесполезно дискутировать. Будь ты красноречив, как Цицерон, рассудителен, как Аристотель, и правоверен, как Блаженный Августин , они всё равно будут твердить и талдычить своё, пока не заговорят до смерти всех вокруг. Поэтому нам ничего не остаётся, как поручить это дело брату Рейнхарду. А ты ступай к себе и ни о чём не беспокойся.

Брат Бертольд, донельзя испуганный такой необычной для аббата Бернарда снисходительностью, перестал плакать и поспешил скрыться из кухни. Брат же Рейнхард усмехнулся, отвесил положенный поклон и отправился в погреб за сметаной.

На вечерней трапезе, предшествовавшей диспуту, стол ломился от хотя и постных, но изысканных яств, приготовленных с изумительным искусством. Приезжие учёные монахи, изголодавшиеся в своих странствиях, так усердно воздавали должное рыбе, запечённой в сметане, мёду и ячменному пиву, что к концу трапезы слегка осоловели и уже с немалым трудом ворочали языками. Даже завязавшийся было диспут о преимуществах ирландского пива перед немецким получился не столь жарким, каким обещал быть, и мирно угас в самом начале. Вечер между тем сгустился до ночной черноты, звёзды загорелись над островом, в ивовых зарослях запели соловьи, и гости, с умилением вслушиваясь в их трели, уже сами не могли взять в толк, как им пришло в голову подбивать здешних добрых братьев на такую глупость, как учёные дискуссии. После заутрени ирландские монахи, счастливые и умиротворённые, отправились в отведённые им кельи, а наутро отплыли восвояси, благословляя гостеприимный остров и обещая всем рассказать, как образованы и благочестивы его обитатели.

После этого происшествия братья подступили с расспросами к бедному Бертольду, уговаривая его рассказать, почему же он всё-таки отказался от участия в диспуте. Брат Бертольд при этих расспросах опечалился и долго вздыхал, а потом поведал братьям такую историю:

— Было время, братья, когда я побеждал в спорах виднейших богословов, которым по летам годился в сыновья, и они ненавидели меня за это, а я был рад поглумиться над ними, кичась повсюду своей учёностью. Было время, когда я ездил из города в город, читая лекции и проповеди, и имел немало последователей и учеников, которые восхищались и гордились мною, в то время как я ими пренебрегал. И в гордыне своей я мнил себя умнее учителей Церкви и, возносясь мыслью к Господнему престолу, не ожидал смиренно у Его порога, а нахально ломился в двери, полагая, что и там меня всегда ждут с нетерпением. И вот однажды я шёл в Кёльн через какой-то лес, и увидел дым от костра, и пошёл туда, откуда он поднимался. На опушке и вправду горел костёр, возле которого сидел некий человек, по виду похожий на странствующего монаха или проповедника. Я присел рядом с ним, и он принял меня весьма радушно, поделился со мной заячьей похлёбкой, и мы, чтобы скоротать ночь, стали беседовать о различных возвышенных предметах. Видя его простоту и неучёность, я старался сперва говорить с ним возможно более понятным языком, но затем увлёкся и впал в обычное своё пламенное красноречие; он же лишь восхищённо покачивал головой и смотрел на меня сверкающими чёрными глазами. Как-то незаметно разговор зашёл о посланиях Апостола Павла, и я стал давать на них свои собственные толкования, а мой собеседник только ахал и в восторге хлопал себя руками по бокам, приговаривая временами: «Надо же! А я бы никогда такого не подумал! Нет, такое мне и в голову никогда не приходило!» И он смеялся, утирал глаза и бил в ладоши при особенно удачных моих пассажах, я же разливался соловьём, дивясь про себя, как это такому простому человеку могут быть интересны такие тонкие вещи. Так мы беседовали до самой зари, а на рассвете он поднялся на ноги, взял в руки свой дорожный посох, поклонился мне и сказал: «Спасибо тебе, брате, ты открыл мне глаза на многие вещи, о которых я прежде даже и не помышлял. Кто бы мог подумать, что во всех этих Посланиях заключено столько различных смыслов – и каких глубоких смыслов. Поверь мне, я и о половине всего этого не догадывался, когда их сочинял». И он выпрямился во весь рост, и вокруг головы его вспыхнуло и заискрилось пламенно-радужное сияние, и одежды его убелились, а глаза засверкали чудным огнём… В смятении я пал ниц и закрыл голову руками; когда же я осмелился поднять голову, моего чудесного собеседника уже нигде не было. С той поры, братья мои, я зарёкся вступать в какие-либо дискуссии и давать толкования на Священные Тексты.

Ищите и обрящете

— Простите, нам очень нужен материал о влиянии на творчество Пушкина творчества Матюрина.