Дневник библиотекаря Хильдегарт

А Ингигерд выдали замуж – знаете, за кого? Да за нашего конунга, за Ярицлейва. Так что мы тоже, можно сказать, в накладе не остались. Впрочем, что это я вам рассказываю? Вы и без меня всё это давным-давно знаете.

Были времена, когда я въезжала в Рождество на белой подушке.

Подушка эта специально предназначалась для поездок по тёмному, как туннель, и такому же длинному коммунальному коридору. Я укладывала её на пол, становилась на неё коленками и ехала, отталкиваясь поочерёдно ладонями, как вёслами, и созерцая проплывающие мимо окрестности. Коридор был узок, тесен и битком набит разными занятными вещами: старыми щетинистыми лыжами, самоварами, расчленёнными железными кроватями с шишечками и пружинами и громадными пиратскими сундуками, от которых ни у кого во всей квартире не было ключей. Иногда дорогу наискось перебегала мелким озабоченным шагом жирная, смутно знакомая мне мышь. Я поворачивала подушку, чтобы её не задеть, и мстительно думала, что когда-нибудь поймаю её в бутылку и целый день буду хвастаться ею подругам. Мышь только усмехалась в ответ на мои мысленные угрозы – она знала, что ничего подобного я никогда не сделаю, и презирала меня за мягкосердечие и бесхарактерность.

Рождество ожидало меня в крайней комнате, напротив ванной. В ванной этой висела, между прочим, картина, изображающая какое-то вздыбленное оскаленное чудовище с красными глазами и блестящей угольно-чёрной шерстью. Я любила его разглядывать, пока чистила зубы, мечтая при этом, что когда-нибудь у меня будет такая собака. Собственно, не так давно эта мечта в точности осуществилась… Но речь не об этом. Речь же о Рождестве. Вечно я норовлю уклониться в сторону от главного.

Рождество устраивала наша соседка по имени Анна Фридриховна Миттманн. Я знала, что она немка, потому что она учила меня понемножку немецкому языку. Больше я ничего о ней не знала. Она была фантастически стара, загадочна и страшна, как тётка Румпумпель – даже, пожалуй, значительно страшнее. Я приотворяла тихонько её дверь и заезжала в комнату на подушке, и мне навстречу пахло хвоей, воском, крашеной бумагой, пирогами и пряниками.

— Тётя Аня, а что такое Рождество? – спрашивала я у неё не раз и не два, заранее зная, что она не скажет мне правды.

— Это так раньше назывался Новый Год, - не моргнув оранжевым глазом, отвечала она и поправляла выкрашенную в невероятный апельсиновый цвет клочкастую шевелюру.

— А почему вы его справляете не на Новый Год, а раньше?

— Это такая старинная традиция. Я люблю старинные традиции. Я ведь и сама очень старинная, ты согласна?

Я была согласна. Я не сомневалась, что она сопровождала в походе короля Харальда Жестокого, и она же бежала, спасаясь от налёта унгров, в монастырь Святой Девы Схоластики под Клелем, который всё равно потом сожгли и разграбили, и она же торговала жареными каштанами на базаре во Франкфурте, и она же летала майским вечером на Броккен, подоткнув повыше юбки, как при стирке белья, потому что это вздор, что ведьмы непременно должны летать голышом - совершенно не обязательно. И её дважды топили в лошадином пруду, трижды пытались сжечь на костре, а во время второй мировой войны сослали на поселение в Сибирь, потому что фамилия её была Миттманн – с двумя «т» и даже двумя «н», как у Германа в «Пиковой даме». Впрочем, тогда я была мала и всего этого, конечно, не знала, но, как мне теперь кажется, догадывалась.

И она угощала меня сухими немецкими пряничками и толстой русской кулебякой, и поила розовым чаем с душистыми колдовскими травками, и ставила на магнитофон громадные круглые бобины, которые пели нежными детскими голосами про «танненбаум» и ещё что-то, такое же рождественское и непонятное. И на ёлке у неё висели игрушки – такие же старинные, как она сама, помнившие и Аттилу, и Лютера, и Бисмарка, и ещё многое другое, о чём можно было бы и не вспоминать. А за окном падал крупный сыпучий снег, светил жёлтый фонарь и ругался дворник. И было так хорошо, что хотелось, чтобы этот вечер не кончался до самых летних каникул.

— Тётя Аня, - начинала я новую провокацию, - а как по-немецки «Рождество»?

— Вот, - говорила она, показывая мне ветхую открытку с весёлыми толстыми детьми под ёлкой. – Читай. Ты ведь умеешь уже.

— Вайн-нах-тен, - читала я по слогам. – Винные ночи, что ли?

— Можно и так, - соглашалась она. Она на всё соглашалась, лишь бы не говорить правду. Впрочем, неправды она тоже умудрялась не говорить. И я, изнывая от её томительной уклончивости, пыталась найти ответ сама, разглядывая её древние открытки и книжки с ломкими страницами.

— Я знаю, - говорила я ей шёпотом, - про Рождество нельзя говорить, потому что оно Хрис-то-во. Про всё, что «христово» нельзя говорить. Можно только писать, и то сокращённо, чтобы никто не догадался. Про Рождество пишут «Р.Х.» А про Пасху, когда куличики – «Х.В.» Правильно я догадалась?

— Да, - соглашалась она. И мы с ней сидели, как в старинной катакомбе, и ели потаённо имбирные пряники, которые почему-то ничуть не претили моему твёрдому атеистическому сознанию, и слушали тоненькую, как колокольчик, песенку про «штиле нахт». И дворник за окном ругался так смачно и радостно, что хотелось пригласить его к нам и угостить пряничком за красноречие. И попугай в клетке под потолком скрипел, бормотал и сорил семечками. В Рождественскую ночь все звери и птицы, как известно, умеют разговаривать. Но этот попугай был и так говорящий и потому именно в эту ночь молчал – из принципа и упрямства.

Если у кого-нибудь тоже есть сентиментальные воспоминания о Рождестве, милости просим. Сейчас самое подходящее время для святочных историй.

— Ну, посидели мы немножко в этом кафе, выпили, а потом он мне говорит: «Приходи к нам в студию позировать. Натурщиков не хватает – никто за такие деньги не соглашается». Я говорю: «Как – позировать? Нагой?» А он так удивился: «Почему, говорит, ногой? Лицом. У нас сейчас по программе портрет с элементами интерьера. Да ты не бойся, это быстро… ты даже опомниться не успеешь». Я думаю: ну, ладно. Не очень оригинальный предлог, конечно, но какой есть. Посмотрим. Прихожу, смотрю - сарай какой-то щелястый, котами насквозь пропахший, а в нём и правда сидят лохматые мальчики и девочки и рисуют. Посадили меня на какой-то чурбак, в лицо лампу направили, как в гестапо, рядом положили раковину и коробочку из-под чего-то тухлого. И велели сидеть так и не шевелиться. Мама моя, как же я устала за эти три часа! Главное, нога чешется, аж до слёз, а не могу же я всё время чесаться, как обезьяна, раз люди просят сидеть неподвижно. Это черти мне её щекотали, хвостами, я тебе точно говорю. Я даже чувствовала, как щетина по пятке скребёт, очень отчётливо. Пробовала мысленно «Отче наш» читать – не помогает. Я заметила, кстати, что против моих чертей это никогда не помогает, они у меня какие-то не такие. Ладно! Наконец, кончилась эта пытка, собрали мне эти художники стыдливо так мелочь разную по карманам, а мне и брать неудобно, и отказываться – тоже неудобно, обидятся ещё. Взяла, затолкала в карман, говорю: покажите хоть, что получилось-то. Они говорят: пожалуйста. И повернули ко мне свои мольберты - или что там у них. Мамочки! Я как увидела это, так скорей подхватилась и бежать к косметологу. Прибегаю и, как буфетчик у Булгакова, с порога кричу: умоляю остановить! А косметолог у меня грузин… такой толстый, весёлый и с сальцой в глазах… Его от моего вопля аж к стене отбросило. А я кричу: делайте, кричу, что хотите, только чтобы я больше этого никогда на своём лице не видела! И вообще – чтоб я больше этого лица нигде не видела… никогда. Понимаешь, в зеркало когда смотришь, то это не так заметно. Не знаю, почему. Может, потому, что перед зеркалом ты подтягиваешься и уже рефлекторно делаешь то лицо, которое хочешь увидеть. Но ужас-то в том, что обычно-то ты совсем с другим лицом ходишь! И все это видят, кроме тебя! Это же неприличие полное… Почему ты мне раньше про это не сказала? – ты же всё время меня такой видишь! Эх! А ещё подруга, называется!