Дневник библиотекаря Хильдегарт

— категорически запрещено стрелять в упор в читателя, сказавшего «алфАвитный катАлог». Запрещено также хватать его за шиворот и тыкать лицом в выдвинутый ящик алАвитного катАлога. Напротив, надо как можно шире и приветливее улыбнуться и.. см. предыдущий пункт

— запрещено выключать свет, обесточивать помещение и запирать на ночь дверь, не проверив перед этим все вентиляционные решётки, щели между томами Британской энциклопедии, корешки подшивок «Таймс», корзины для бумаг, цветочные горшки и другие места, куда мог спрятаться читатель. Что делать с обнаруженными экземплярами, указано в дополнительных инструкциях

— запрещено давать понять читателю о том, что ты не знаешь, что такое «семантические поля»; напротив, пусть видит, что ты изъездил их вдоль и поперёк на своём необъезженном мустанге и знаешь там каждую былинку

— запрещено спрашивать у читателя: «что бы вы хотели почитать?», «какую книгу вам принести?» или задавать какие-либо другие вопросы, на которые он не знает и не может знать ответа

— в ответ на вопрос читателя «где тут, на карточке, шифр, а где – инвентарный номер?» улыбнуться ему так, чтобы он добровольно залез в грузовой лифт и уехал на 34-й уровень

Ну, и многое, многое другое – их там более шестисот папок, с инструкциями. Кое-кто утверждает, что их шестьсот шестьдесят шесть, но это уже из области наивной нумерологии. Вообще в нашей работе главное не форма, а содержание.

Но это всё ещё отнюдь не инициация. Это просто необходимые формальности, без которых вас не могут допустить на Рабочее Место. Работа с Фондом, а уж тем паче Работа с Читателем – это серьёзно, это вам не по джунглям за артефактами бегать… Первый этап инициации – это Сверка Фонда. Это когда вас заводят на первый уровень, ставят перед уходящим в шелестящую формалиновую тьму стеллажом.. (некоторые, кстати, думают, что где-то, у линии горизонта, он всё-таки заканчивается, но это дикое, абсолютно ненаучное утверждение)… так вот, ставят вас перед Стеллажом, дают вам в руки Ящик с Карточками… (поверьте, он куда ужаснее, чем ящик пандоры), дают вам в руки свечу или (реже) керосиновую лампу и предлагают заняться Сверкой. И вы будете ощупью вынимать из Ящика Карточки и, поливая их горячим воском и слезами, пытаться расшифровать, что на них нацарапано, а потом так же, ощупью, пытаться выдернуть со стеллажа какую-нибудь Книгу и найти между нею и Карточкой какое-нибудь смутное эзотерическое сходство. А Книга будет сопротивляться и глумливо хихикать, а потом со стуком падать на пол и раскрываться на самой соблазнительной странице, сияя в полумраке иллюстрациями немыслимой красоты… И неизвестные вам ранее языки станут вдруг родными и понятными, и строки сплетутся и растянутся во все стороны, как дороги на перепутье, и вы поймёте, что умрёте на месте от разрыва сердца, если не подползёте на корточках к этой чёртовой книге и не погрузитесь в неё, как в страшноватый, но сладостный сон… Весь смысл этого этапа инициации том, чтобы не поддаться соблазну и не начать читать, а продолжать, щуря воспалённые глаза и обливаясь потом и воском, заниматься Сверкой. Начнёте читать – считайте, что пропали. Вам не выйти оттуда никогда. А ведь это – ещё только первый, семый первый уровень. А для Библиотекаря нет худшего позора, чем застрять на первом уровне. Потому что это вам не компьютерная игра, друзья мои. Это Библиотека.

Первого января, часа в три пополудни, я вышла на улицу и поняла, что, в общем-то, сделала это напрасно.

Ибо улицы не было. Не было ни вчерашнего белого снега, ни вчерашнего белого света. Мрак и отчаяние спустились на тусклый, раскисший от чёрной оттепели мир.

Под ногами у меня был грязный и дьявольски скользкий лёд. Поверх льда была грязная ледяная вода. Поверх воды была жирная сочная грязь с фрагментами чьей-то шерсти и какашек. А над всем этим висел плачущий свинцовей сумрак, на фоне которого очень эффектно смотрелись ободранные брейгелевские деревья.

Чёрные фонари качались над чёрными, мёртвыми витринами магазинов. А из подворотен опасливо выглядывали опухшие от вчерашнего, косоватые тёмные рожи.

И я поняла, что, в принципе, так не бывает. Что я, скорее всего, в чистилище. Эта мысль меня приободрила и вселила в сердце некоторую уверенность в завтрашнем дне. Поскальзываясь и проваливаясь по колено в весело хлюпающую жижу, я пошла вперёд, сама не зная куда.

— Гей, дивчина! – бодро окликнул меня бомж в островерхом, расшитом звёздами колпаке и с лицом Николая Васильевича Гоголя. – В карты с нами будешь играть?

— О! – обрадовалась я. – Это я.. да. Значит, если я хоть раз выиграю, то что мне будет?

— Ничего, - честно ответил Гоголь.

— Э.э, - запротестовала я, - так нечестно!

— Так мы ж тебе не сказали, что с тобой будет, если ты проиграешь, - резонно заметил Гоголь.

— А если я того… откажусь?

— Поздно, милая, - по-бабьи жалостливо сказал Гоголь. – Ты уже согласилась.

И, взмахнув рукавом рваной кофты, он создал в воздухе карточный ряд, повисший передо мной, как на плохо подсвеченном мониторе с испорченной трубкой.

— Это что же? – удивилась я. – Это же пасьянс «Паук».

— Паук, паук, - захихикал Гоголь. – Давай. Может, хоть раз сойдётся.

— Э-э-э, - сказала я, пытаясь выиграть время. – А мышка где?

— Господи, паука тебе мало, мышку тебе ещё подавай, - вздохнул Гоголь, который теперь был уже вылитый Гофман, а не Гоголь. – Ну, хорошо. Вот тебе мышка.

— Так это же кошка, - слабо запротестовала я.

— Не кошка, а кот, - обиделся Гофман. – И вообще – хватит тут капризничать. Не у себя в читальном зале. Начинаем игру!

— Позвольте! – заорала я, тщетно шаря руками в воздухе в попытке ухватить за хвост мелкого чёрного кота с синяком под зелёным глазом. – Я так не могу! Он же только что, на моих глазах, сожрал короля! Как я буду играть без короля? Не сложится же ничего!

— А ты попробуй, попробуй! – веселился Гофман, подпрыгивая в глубокой ледяной луже. – Может быть, как раз очень даже сложится. Без короля оно того.. в иных случаях даже ещё лучше. До поры до времени, конечно.

В ужасе я оглянулась на Гофмана, который теперь по всему был вылитый Робеспьер, только непривычно весёлый и возбуждённый, потом собралась с силами и перекрестила мерцающий в воздухе пасьянс «Паук».

Карты тотчас обратились в стаю жирных разноцветных ворон, которые расселись на брейгелевских ветках и замерли в картинных позах. Кот с подбитым глазом подумал немного, поплевал на передние лапы и тоже полез к ним на дерево.

— Послушайте, - спросила я у Робеспьера, который теперь выглядел как дворник, - а зачем в Москве столько дворников, если они всё равно ничего не убирают?