Борис Вадимович Соколов - Самоубийство Владимира Высоцкого. «Он умер от себя»

В 1968 году Высоцкий с тоской писал своему другу поэту Игорю Кохановскому: «Ебаная жизнь! Ничего не успеваешь. Писать стал хуже – и некогда, и неохота, и не умею, наверное. Иногда что-то выходит, и то редко. Я придумал кое-что написать всерьез, но пока не брался, все откладываю – вот, мол, на новой квартире возьмусь. А ведь знаю, что не возьмусь, что дальше песен не двинусь, да и песни-то, наверное, скоро брошу, хотя – неохота…» Положение было сложное. Денег катастрофически не хватало. Зарплата на Таганке была более чем скромной. В кино Высоцкого снимали редко, особенно в главных ролях. И причиной этого были, пожалуй, даже не гонения властей, а все чаще повторявшиеся запои. Высоцкий уходил в пике, и съемки приходилось останавливать на несколько дней. Из-за простоев студии несли убытки. Поэтому многие режиссеры зареклись снимать Высоцкого. Правда, с 1966 года начались публичные концерты, но гонорары за них были еще не слишком велики.

В тот момент Высоцкий, кажется, еще не осознавал, что песни – это и есть его главный вклад в поэзию и шире – в культуру. И тогда же, в 68-м, в ответ на очередную газетную кампанию против своего творчества, Высоцкий написал одну из самых сильных и знаменитых своих песен – «Охота на волков»:

Один партийный деятель, услышав эту песню, удивился: «При чем здесь волки? Это не про волков, а про нас». Волк, от лица которого написана песня, – это сам Высоцкий. Это он всю жизнь в родной стране чувствовал себя одиноким волком, которого травили по всем правилам загонной охоты. Наверное, Высоцкий читал письмо Михаила Булгакова Сталину от 30 мая 1931 года. Тогда писатель, лишенный возможности публиковаться на родине, признавался: «С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.

Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких. Причина болезни моей мне отчетливо известна.

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал. Ведь и зверь может устать.

Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.

Нет такого писателя, чтоб он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий. А если настоящий замолчал – погибнет».

Высоцкий, также лишенный возможности публиковать свои произведения, чувствовал себя примерно так же, как почти за 40 лет до него чувствовал себя травимый автор «Белой гвардии» и «Мастера и Маргариты». Вполне вероятно, что образы волков появились в песне как раз под влиянием булгаковского письма.

Сам Владимир Семенович в апреле 1975 года обратился с письмом к секретарю ЦК КПСС и министру культуры Петру Демичеву, являвшемуся также кандидатом в члены Политбюро. Письмо Высоцкого очень напоминает знаменитое письмо Булгакова Правительству СССР от 28 марта 1930 года, где писатель жаловался, что он подвергается травле со стороны критики, что все его пьесы сняты со сцены, что он лишен возможности публиковаться и устроиться на какую-либо творческую работу, и впереди у него, «драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, – нищета, улица и гибель». Булгаков просил либо отпустить его за границу вместе со второй женой, Любовью Белозерской, либо принять его режиссером-ассистентом в Художественный театр. Сталин, как известно, за границу Булгакова не пустил, а вот в Художественный театр поступить в качестве режиссера-ассистента разрешил.

Высоцкий в своем письме Демичеву указывал, в сущности, на те же проблемы, что и у Булгакова 43 годами ранее. Единственное преимущество было в том, что работа в театре у него все-таки была. Высоцкий писал: «В последнее время я стал объектом недружелюбного внимания прессы и Министерства культуры РСФСР.

Девять лет я не могу пробиться к узаконенному официальному общению со слушателями моих песен. Все мои попытки решить это на уровне концертных организаций и Министерства культуры ни к чему не привели. Поэтому я обращаюсь к Вам, дело касается судьбы моего творчества, а значит, и моей судьбы.

Вы, вероятно, знаете, что в стране проще отыскать магнитофон, на котором звучат мои песни, чем тот, на котором их нет. 9 лет я прошу об одном: дать мне возможность живого общения со зрителем, отобрать песни для концерта, согласовать программу.

Почему я поставлен в положение, при котором мое граждански-ответственное творчество поставлено в род самодеятельности?

Я отвечаю за свое творчество перед страной, которая поет и слушает мои песни несмотря на то, что их не пропагандируют ни радио, ни телевидение, ни концертные организации. Но я вижу, как одна недальновидная осторожность работников культуры, обязанных непосредственно решать эти вопросы, прерывает все мои попытки к творческой работе в традиционных рамках исполнительской деятельности. Этим невольно провоцируется выброс большой порции магнитофонных подделок под меня, к тому же песни мои, в конечном счете, жизнеутверждающи, и мне претит роль «мученика», эдакого «гонимого поэта», которую мне навязывают.