Борис Тененбаум - Великий Черчилль

Эйзенхауэр предложенный ему план внимательно выслушал. Надо сказать, что Монтгомери он не любил. Британский герой никогда не упускал случая показать всем и каждому, что он, заслуженный служака, прошедший на своем пути наверх все ступени воинской иерархии, думает об « американском штабном », всего лишь подполковнике, волею судьбы вознесенном в чин полного генерала и в силу каких-то непонятных причин имеющем право отдавать ему, Монтгомери, приказы.

Так что, по всей вероятности, первым побуждением Эйзенхауэра было отказать Монтгомери в проведении его проекта в жизнь.

Однако генерал Монтгомери недооценивал генерала Эйзенхауэра. Он, конечно, не имел боевого опыта, сравнимого с тем, который имел его подчиненный, но тем не менее был превосходным администратором, организатором, политиком и дипломатом. И он принимал во внимание более веские факторы, чем личная приязнь или неприязнь.

Поэтому он рассудил, что план имеет свои преимущества.

Во-первых, он доверял суждению Монтгомери в узко-военных вопросах. Во-вторых, план обещал быстрое, в течение осени – зимы 1944 г., окончание войны. В-третьих, Эйзенхауэр и не думал прекращать наступление по широкому фронту – но удар в Голландии, на севере, мог открыть наконец порт Антверпена. Город был уже захвачен войсками Монтгомери, но устье реки Шельды все еще было блокировано, и пользоваться портом было нельзя. А поскольку все снабжение союзных армий держалось на одном только Шербурге и железные дороги Франции после долгих бомбежек функционировали плохо, все припасы на фронт приходилось возить на грузовиках. Тыловые службы с подвозом не справлялись. Так что открытие для операций большого порта в Антверпене, вблизи линии фронта, решало для Эйзенхауэра многие проблемы.

Наконец, на него давили из США, требуя использовать наконец Первую союзную воздушно-десантную армию: три американских парашютных дивизии, три английских парашютных дивизии и польскую парашютную бригаду. План Монтгомери предусматривал активное использование воздушных десантов, и с точки зрения Эйзенхауэра это само по себе было большим плюсом.

Он дал свое согласие.

Переговоры с польской делегацией, прилетевшей из Лондона, были дополнены встречей с польской делегацией, представлявшей просоветский «люблинский» комитет. Берут, глава «люблинскoй делегации», свою речь начал словaми:

« Мы настаиваем и требуем, чтобы Львов принадлежал СССР. Такова воля польского народа ».

Черчилль поглядел на Сталина и увидел, что он улыбается, как на спектакле. Текст выступления Берута, несомненно, был написан заранее, и не им.

Ну, с лондонской стороны такой тонкой режиссуры не было. Премьер-министр «лондонского» правительства Миколайчик в своем выступлении сказал, что, прежде чем высказываться по поводу Львова от лица всего польского народа, делегациям следовало бы выработать общую позицию и что польское правительство в изгнании, которое он здесь представляет, признано Соединенными Штатами и Англией, в то время как «люблинский комитет» признан только Советским Союзом.

У Черчилля явно возникли подозрения, что такое заявление может сорвать его наметившийся было диалог с русскими, потому что он немедленно сказал следующее:

« Я не думаю, что при теперешнем состоянии дел было в интересах польского правительства отдаляться от позиции, принятой британском правительством. В ходе этой войны мы, англичане, были на волосок от поражения, меч висел над нашими головами. Поэтому у нас есть право просить поляков сделать широкий жест в интересах европейского мира ».

И добавил, повернувшись лицом к Миколайчику:

« Надеюсь, вы не обидитесь на меня за мои неприятные, но откровенные слова, которые были сказаны с наилучшими намерениями ».

Миколайчик ответил:

« Я в последнее время выслушал столько неприятных вещей, что еще одно такое высказывание вряд ли выведет меня из равновесия ».

У него уже был тяжелый разговор с Черчиллем в Лондоне, и он сказал ему, что « СССР намерен превратить Польшу в свою 17-ю республику ». Про « 17 республик » он говорил потому, что в то время Карело-Финская республика номинально имела одинаковый статус с Эстонией или Украиной, автономией в составе РСФСР она стала позже.

Надежды у Миколайчика не было никакой. Выстоять против давления Сталина Миколайчик не мог, американцы в поддержке ему отказали, у Англии помогать ему не было ни сил, ни охоты, и еще в Лондоне Черчилль сказал ему прямо, что Англия не поставит на карту европейский мир из-за вопроса о том, где именно пройдет польская граница на Востоке. Миколайчик все это, конечно, понимал, но и в безнадежной ситуации продолжал сопротивляться.

Черчилль в черные для Англии дни лета 1940 г. сказал – приведем его слова в оригинале:

«You may come to the moment when you will have to fight with all the odds against you and only a small chance of survival. There may even be a worse case: you may have to fight when there is no hope of victory, because it is better to perish than to live as slaves» —

«Вы можете оказаться в ситуации, когда вы будете драться в самых неблагоприятных условиях, с ничтожными шансами на победу. Может быть случай еще хуже, когда вы будете драться без всякой надежды на победу – потому что лучше погибнуть, чем жить, как рабы».

Польский премьер был храбрым человеком, и чувства, выраженные столь нeдавно самим Черчиллем, разделял совершенно. Поляки вообще считали безрассудную храбрость достоинством – это заложено в национальной культуре.

Можно, собственно, сказать, что на англо-русско-польской встрече в Москве в октябре 1944 г. шли не только дипломатические переговоры, но и некое трехстороннее столкновение трех разных национальных культур. Если уж американцы и англичане, при самом тесном сотрудничестве и при наличии общего языка – и то непрерывно ссорились, то трений между Россией сталинского образца и Англией времен Черчилля можно было ожидать с полной уверенностью. Стороны не понимали друг друга. Это положение куда нагляднее можно проиллюстрировать даже не протоколом политических переговоров, а просто на бытовом уровне.

Черчилль в октябре 1944-го взял с собой в Москву, как он делал всегда, своего личного доктора. Лорд Моран, не будучи особо занят (в конференции он, ясное дело, не участвовал), захотел посмотреть Ленинград.

Бывший советский посол в Великобритании И.М.Майский обещал было ему персональный самолет, но что-то там не вышло, и он полетел туда обычным рейсом. Самолет был маленький, ждать пришлось долго, в зале ожидания в окнах не было стекол, в Москве в октябре не слишком тепло, но что поделаешь – война. Прилетел он в Ленинград, его там встретила женщина из спецбюро по приему знатных иностранцев, она же и переводчик, и он настоял на том, чтобы не ехать сразу в гостиницу, как предлагала она, а пойти посмотреть город, пока еще светло. На улице, поскольку они были вдвоем, без других сопровождающих, она расхрабрилась и стала задавать ему вопросы вне протокола, про разные английские дела. Больше всего ей не давалa покоя одна поистине неразрешимая для нее загадка: почему Моран – « лорд », а Черчилль, человек, возглавляющий Великобританию, всего лишь « мистер »? Ну, лорд Моран объяснил ей, как мог, и про свое пэрство, и про всемогущую палату общин, в которой титулованные лица, такие, как он, заседать не имели права, и задал встречный вопрос: